Из дому вышел отец на крылечко — я в ограде, под навесом, делал что-то, может быть, удочки для себя и для брата готовил, может быть, камеру велосипедную клеил, не помню точно, — а там, на крылечке, солнцем распаренный, Дымка после ночных бдений отдыхает блаженно. Спихнул его отец ногой с крылечка — шлёпнулся тот на мураву подле, будто подушка волглая упала, — и спит себе дальше. Вскипел отец моментально — ухватил кота за шкирку и закинул его на крышу сенцев. Дымка и там — как плюхнулся на тёс, так и обмяк, и даже веком, гад такой, не дрогнул. Кружил, кружил отец по ограде, как коршун в поднебесье, сквернословил сквозь зубы, что очень редко с ним случалось, а на кота как взгляд метнёт, так и того чрезвычайнее выразится, после не выдержал — за граблями к омшанику, не поленился, сбегал, с граблями в ограду вернулся, сгрёб ими Дымку с крыши, за хвост, как дохлого, его подцепил, за ворота с ним, верею как-то не снеся, вырвался и запустил с ходу спящего кота, как будто камень из пращи, в овраг, что напротив нашего дома ручьём вымыло. А там уж и сам я — дело пустячное, которым занимался, оставил, бочком-бочком — и в огород, а то ведь… мало ли, подальше от греха-то.
После ещё неоднократно подобное происходило, только сюжетная линия действа раз от разу сокращалась, сокращалась — и сократилась: едва не наступив, споткнувшись ли об отдыхающего и проход собой загородившего — а тому, коту, и места лучше будто не было, как только на крылечке, — на сенцы он, отец, теперь Дымку не зашвыривал, граблями оттуда не добывал и из ограды с ним на улицу затем не выскакивал, а прямиком с крылечка, через высокую надвратицу, отправлял его в овраг сразу. Летел кот туда, конечно, красиво, отрицать этого не приходится, не каждый день такое где увидишь, и приземлялся, разметав крапиву, привлекательно для глаза.
Отоспится, отлежав бока и осопатев, в овраге Дымка, сутки на третьи, брюхом оскудев заметно, в дом вернётся и всем ноги оботрёт собой, подлизываясь. К отцу только, к своему хрёсному, ни разу не пришвартуется — знал, чем мог закончиться такой подхалимаж, — имел уроки, разумеется.
Всё удавить отец Дымку собирался, но так, слава Богу, и не выбрал для этого времени, а на расправу был горазд, чуть что не так, не по нему что, тут же охотникам отдаст, чтоб те на соболя пустили как приманку обречённого, если сезон, а межсезонье если, то и сам порешит, глазом, бывало, не моргнёт, — мало ли их, котят и щенят, упокоил. Может быть, пожалел — как старика старик; может, подумал, что и сам он, кот, без его помощи, скоро подохнет — к той поре уж шибко одряхлел Дымка. Кто знает? Да ведь и пестовал, лелеял — когда ещё такое с ним случалось! Даже бумажку к ниточке привязывал — играл с котом, в его-то, отца, возрасте. Куда потом задевался Дымка, мне не известно. Умер, наверное. Забрался в укромное место — где, может, под амбар залез, между брёвен ли каких протиснулся — и околел там без помех, ни чьим взглядом любопытным не смущаемый? Может быть. Или в тайгу переселился, как в пустынку? А пусть и так, да всё одно: теперь-то уже помер — не щучий век назначен им и не вороний, даже и не людской, хотя и так пожил Дымка дивно, кому и обижаться, только не ему.
И вот ещё:
Зима в том году, когда нашли мы с братом в болоте крохотным его, Дымку, наступила поздно, но заморозила резко и лютовала так, что на всю жизнь мне в память будто вмёрзла. На Филиппов пост, в самый канун его, скончался в Ялани фельдшер, алкоголик, из ссыльных, от водки сгорел, как говорили, а похоронить его смогли лишь к Новому году: с могилой никак было не управиться; землю, как строганину, топорами тесали, топоры от стужи крошились, как чёрствый хлеб. А я в ту зиму обморозил уши, нос и пальцы на ногах. Когда — уже в натопленной избе — приходил в себя, то катался, помню, по полу от боли и, чтобы не выть, тискал зубами тряпичный коврик. Двумя, тремя ли днями позже: сижу, помню, возле слепого из-за толстого куржака на нём окошка, скоблю ногтём на стекле податливую наледь, дышу на неё, чтобы подтаивала и чтобы в дырочку увидеть улицу, и чувствую, как уши мои, чуть шевельнусь, трясутся студнем. И вот ещё что чувствую: нежность тихую, переполняющую сердце, и к той избе, и к той зиме, и… к невозвратной той поре… душа моя там — там моё сокровище — помилуй, Господи, помилуй меня грешного — к земному крепко я привязан.
Вернулась мама из магазина. Скинув валенки возле порога, хлеб в сумке, буханок пять или шесть — привезут его в Ялань из города теперь во вторник только, — на стол в кухне громко, слышно, взгромоздила. Пальто сняла, в шкаф в своей комнате его повесила, на стул в зале села, помолчала сколько-то и говорит:
— Ну, еле-еле доплелась, ох и устала… Как старуха. Ноги, думала, отвалятся…
— Да ну, — говорит отец, следивший, как она только вошла, за ней внимательно, — какая ж ты старуха… ещё вон носишься, как конь мордовский.
— И не жила как будто, а состарилась… И не верится, но на девятый уж десяток — кости не обманешь… Помирать пора уже коню-то этому мордовскому… своё отбегал, — на меня смотрит, улыбаясь, и спрашивает: — А тебе-то, парень, как, полегче?
— В кою пору, — говорю. — Это скоро не проходит.
— Ну, помучайся, раз не сдержался. Гришу видела я — тот нормальный… В город собрался ехать с Чупа-Чупсом. Стоит, весёлый… как огурчик. Как ты, спросил. Да как, болеет, говорю… Чё, только посмеялся. Морда красная — здоровый.
— Ну, а новости какие? — спрашивает нетерпеливо отец.
— Новости, — говорит мама. — Новостей хошь отбавляй… Больше, чем в телевизоре твоём вон.
— Да? — говорит отец.
— Да, — говорит мама.
— Ну и какие?.. Чё за новости-то?
— Обожди ты… дай хошь очураться.
Муха — на солнце, что ли, отогрелась — летает под потолком, жужит.
— Зима, а муха, — говорит отец. — В ушах звенит ли?
— Муха… не вовремя проснулась, — говорит мама. И говорит: — Новости… Я разве всё-то там услышу… У Белошапкиных свинья как будто сдохла.
— Дак как будто или сдохла?
— Сдохла.
— Чё с ней?
— А объелась, видать, чё-то… В городе, рассказывали, зарплату кому-то выдали ломами. Не знаю, правда, или нет?
— Теперь всё может быть… Нам вот пенсию гробами, поди, выдадут.
— Пусть хошь так… поди, сгодятся. А у нас тут ночью магазин ограбили.
— Ещё не лучше, — говорит отец. — А кто? Поймали?
— Слушай, — говорит мама. Шаль с головы сняла, на колени её положила. — К ребёнку Эрниному подружка из города приехала — одному ему тут скучно… Чья, ничья ли, я и не расслышала. Ну вот, пошли они вечером вчера к Колотую, купили у него спирту. Выпили. Мало. Пошли опять к нему, а денег нет — и ни у той, и ни у этого. В долг им давать Колотуй наотрез отказался — с кого потом получишь-то? Оно и верно… Пошли они, как два заправских, с задней-то стороны, со стороны подсобки, замок сломали на двери и забрались.
— А сигнализация-то?.. Не сработала? — спрашивает отец. — Зачем тогда её и ставят?
