Н. Г. Соловьева:
— На съемках фильма «Первый посетитель», где Нифонтова играла Александру Коллонтай, она встретилась с Раневской, которая была занята в эпизоде. Но как всегда она сумела сделать его запоминающимся больше, нежели весь фильм. Фраза Фаины Георгиевны: «Какое безобразие: две революции в один год!» — долго была у всех на устах. Это был первый и последний раз, когда они работали вместе, но после этого стали очень дружить. Фаина Георгиевна показывала Руфе Питер, такой, каким его знала она. И рассказывала потрясающие вещи. Я видела их пару раз вместе, — это был безумно талантливый и смешной спектакль! Я запомнила, как Раневская сказала как-то: «Я была актрисой уже в четыре года: когда умерла мама, я заплакала и посмотрела на себя в зеркало — как я выгляжу». Руфа с неким скептицизмом относилась к некоторым ее высказываниям, но при этом ее очень любила и понимала, что та гениальная актриса.
Р. П. Сулоева:
— Раневская жила недалеко от Руфы, и она частенько навещала ее и приносила продукты. Как-то мы были у Фаины Георгиевны вместе. Они самозабвенно валяли дурака! Пикировались, играли друг с другом и друг для друга… Я просто умирала со смеху. Они по духу были похожи — обе внутри клоунессы.
У Руфы к Раневской было какое-то материнское отношение, она ее жалела, понимая, как та несчастна. Руфа мне как-то звонит: «Ты не можешь солдатиков прислать?» (Римма Петровна — врач, полковник, сорок лет прослужившая в системе МВД. — Прим. авт.) Раневской в театре выделили списанный реквизит: ковер, диван… — во временное пользование. Надо бы их перевезти.
Чувство заботы о близких людях у нее перерастало в опеку. Несколько раз она просила помочь каким-то одиноким людям, которых обижали соседи по коммуналке. Мы с подругой надевали свои офицерские мундиры, ехали по адресу «разбираться». Мы разыгрывали там сценки, на манер райкинской из «Волшебной силы искусства»: собирали всех, «снимали показания», «писали протокол»… Обычно помогало.
Маски и характер
Нифонтова хотела играть характерные роли, но в кино и театре видели в ней или лирическую героиню, или трагедийную актрису. Периодически вулкан в ней взрывался, извергая фонтаны шуток, эксцентричных и даже хулиганских поступков.
О Нифонтовой ходило много сплетен и слухов, но большинство при детальном рассмотрении оказываются небылицами и лопаются, как мыльные пузыри.
Обладая тонкой душевной организацией, как, впрочем, практически все талантливые люди, Руфина Дмитриевна многое предвидела и как-то сказала Н. П. Соловьевой:
— Я знаю, что на тебя потом выйдут… Умоляю, Маня (ласковое прозвище от «маненькая». — Прим. авт.): будь аккуратней! Я ведь защититься-то не смогу.
Хотя и при жизни она часто не могла «защититься», потому как не все наши поступки правильно истолковываются окружающими. Показательна в этом отношении история с одной журналисткой из города, где Малый театр был на гастролях. Нифонтова обещала дать интервью, но ее срочно вызвали на репетицию. Она оставила у дежурной гостиницы записку для корреспондентки с извинениями и рубль, чтобы ту отправили на такси. Хотела как лучше. По своей привычке заботиться и опекать. А на другой день в местной газете вышла разгромная статья под броским заголовком «Плата за дружбу — рубль!»
Живуча легенда о ее эпатирующей выходке — в одной версии по отношению к другой ведущей актрисе театра, в другой версии — по отношению к администратору.
Действительно, поступок для тридцатилетней женщины и известной актрисы несколько эксцентричный, но весьма характерный для сорванца с Соколиной Горы. На гастролях театра за то, что ее поселили в плохом номере (для творческих ранимых людей это, поверьте, сильный удар по самолюбию, нарушение этикета и театральной иерархии), она густо посыпала дустом костюмы администратора, занимающего, кстати сказать, роскошные апартаменты.
На вопрос членов Товарищеского суда, — а он потом в театре состоялся, — зачем она это сделала, Нифонтова, «выдержав колоссальную паузу», невозмутимо ответила встречным вопросом: «А вы разве не знаете, для чего сыпят дуст?» Пострадавшего трясло от злости, он кричал: «Вы хотите сказать, что я клоп?» Переполненный зал, наблюдавший за небывалым судилищем, превратившимся в фарс, рыдал от смеха. Не могли удержаться от него и сами члены Товарищеского суда, среди которых были Игорь Ильинский и Михаил Жаров — великие комики, умеющие по достоинству оценить острую шутку и юмор.
Р. П. Сулоева:
— Правда, выговор она все же получила, по партийной линии (поскольку с 1972 года была членом КПСС. — Прим. авт.) в том числе. И очередное звание ей задержали.
Н. Г. Соловьева:
— Вскоре после этого кто-то подставил ее, не сообщив о репетиции, которую на гастролях в Ленинграде наутро назначил Б. Бабочкин. Она, естественно, на нее опоздала. Надо было знать Бориса Андреевича, который приходил от этого в неистовство. Ей опять влепили выговор. Но избавиться от нее не могли, потому что она была занята чуть ли не во всем репертуаре театра и играла двадцать пять спектаклей в месяц.
На следующий день у нее был день рождения. В ее гостиничный номер в «Октябрьской» набились артисты театра, питерские приятели-актеры и друзья, специально приехавшие из Москвы и других городов. Когда вечер был в самом разгаре и компания изо всех сил старалась развеселить расстроенную именинницу, на которую как из рога изобилия сыпались неудачи, пришел Никита Подгорный, как обычно поддатый (с которым Руфину Дмитриевну связывала нежная дружба. — Прим. авт.). Он стал настаивать, чтобы она немедленно открыла коробку с его подарком. Там оказался игрушечный пистолет. Все стали предлагать имениннице «перестрелять врагов». Она на это рассмеялась: «Ну, теперь мне остается только это», — шутливо выстрелила в висок и упала на чьи-то колени. В этом поступке — она вся: ни о ком плохо за спиной, даже в шутку.
Это понимали даже те, кто недолюбливал ее. Знали, что, несмотря на излишнюю прямолинейность и резкость, от нее нельзя ожидать удара в спину. И в душе уважали. Это особенно проявилось на похоронах, когда «непримиримые» противники, потрясенные до глубины души, были абсолютно искренни: «Прости!»
А. М. Торопов:
— Руфа — светлая личность, глубоко порядочный человек.
Т. П. Панкова:
— В основе своей это был замечательный человек. Ранима необыкновенно. Она была немного комплексующая и от смущения могла резко сказать что угодно. В лицо. Эти колючки были защитной реакцией. Она прикрывалась грубостью, но хамства в ней не было, никогда она не смогла бы наступить на чье-то больное место. И в то же время это был добрейший человек. К ней шли все, знали, что она поможет. Она все время что-то пробивала: кому телефон, кому квартиру, дачу… Приходили и просили, а потом она спрашивала: «Это из какого цеха?» Она просто делала добро. Имя ее много значило, и в театре с ней считались.
Многие побаивались ее острого язычка: правду она резала, невзирая на лица. Не раз доставалось и всесильному Цареву. Но за дело, а не в ходе интриг — неотъемлемой части театральной жизни. Выпрашивать или выбивать для себя особые условия — никогда! А вот взорваться и написать своим корявым почерком в дирекцию Малого театра нечто подобное записке от 27 апреля 1964 (после измотавшей чуть не ежедневной «Оптимистической трагедии»): «ПРОШУ ОСВОБОДИТЬ МЕНЯ ОТ УЧАСТИЯ В СПЕКТАКЛЯХ МАЛОГО ТЕАТРА УХОЖУ НЕТ СИЛ ЗАЕЗДИЛИ» — (пунктуация, вернее, полное ее отсутствие в оригинале, сохранено. — Прим. авт.) — могла.
