«Речи свои Молотов до самой смерти считал надежным источником для изучения внешней и внутренней политики Советского С^оюза. Умер Молотов в 1986 году, прожив 96 лет. За год-полтора до кончины журналистский интерес привел меня к нему. Жил Молотов в государственном весьма скромном деревянном домике, довольно старом, я бы даже сказал — ветхом, с просевшими кое-где полами. Впрочем, и другие домики этого подмосковного особого дачного поселка, обнесенного глухим забором, под охраной, были не лучше. Глубокая старость наложила на Молотова свою тяжелую лапу, но он был еще вполне, что называется, в ясном уме и здравой памяти. Однако попытки разговорить былого премьер-министра о былых делах ни к чему не привели. Молотов'упорно стоял на своем и твердил одно и то же: читайте, мол, мои речи, мои выступления — в них все сказано, ничего другого k добавить не могу. На какое-то мгновение мне показалось, что он до того закоснел и загип-нотизировался, что сам искренне верит в правдивость своих былых речей и праведность былой сталинской политики. А потом эта мысль ушла. Что-то в его выцветших глазах и в лице, осыпанном, словно гречкой, на лбу и висках старческими пигментными пятнами, говорило о том, что он прекрасно осознавал и осознает, что публичные речи — это одно, а тайная политика — совсем другое, и в интересах государства совсем не обязательно, чтобы публичное и тайное стыковалось. В этом и государственная мудрость,
12 Соколои
и политическая гибкость. Верный своему, на особый манер понимаемому государственному и партийному долгу, имея за плечами длительные многострадальные десятилетия служения Сталину, он был убежден и остался в своем убеждении до конца — что все, что было сделано, и надо было сделать, что как было сказано — так и надо было сказать. Надо! И в этом весь Молотов. А ворошить прошлое через десятки лет, что-то пересматривать, перетряхивать, докапываться до подспудных причин и мотивов — не следует. Была всенародно провозглашаемая политика — вот она пусть и остается в истории».
И все же в беседах с Феликсом Чуевым Молотов вольно или невольно, но приоткрывал иной раз завесу над политическими тайнами.
В 1984 году, незадолго до смерти Вячеслава Михайловича, у него с Чуевым состоялся примечательный диалог:
— Очень много бездельников в стране, Вячеслав Михайлович.
— Для этого должны меры приниматься.
— Многие числятся на должностях, ни разу даже не показываясь на службе.
— Вот это наша беспомощность.
— Я знаю одного такого человека. Числится садовником, но ни разу не был на работе. Ему зарплату переводят на сберкнижку. А сам он делает частным образом цветные телевизоры и продает их. Детали ворованные.
— Ну вот. А так как у нас нет правильного взгляда на социализм, то и на это смотрят очень спокойно. Это уничтожить, кажется, не так трудно, но то не понимают, то смотрят сквозь пальцы.
— Таких много сейчас.
— Много, потому что не борются с этим.
— Пытаются бороться.
— Нет, не борются. На словах только.
Кажется, он прав, заметил про себя Чуев, вслух же робко возразил:
— Было постановление о дисциплине.
— Это так — для отписки.
— Поэтому и возникают разговоры насчет того, чтобы ввести небольшой процент безработицы — человек тогда будет держаться за свое место.
— Но это величайшая глупость, величайшая глупость. Тогда это уже не социализм.
— А как при социализме заставить всех работать?
— Это, по-моему, простая задача. Но так как мы не признаем уничтожение классов, то и не торопимся с этим. Это имеет разлагающее влияние.
Молотов предлагал бороться с пережитками капитализма, с капитализмом «в другой форме» — в виде спекуляции, воровства и взяток, путем перехода к планированию не только производства, но и распределения и полной отмены денег, иначе через лазейки к частной собственности, каковыми Молотов считал колхозы, «пойдем назад к капитализму».
Чувствуется, что Вячеслав Михайлович, дай ему волю, с удовольствием вспомнил бы сталинские времена и отправил бы тех, которые не хотят работать на благо социализма, в Магадан, на Печору или в Караганду, расконсервировав старые лагеря. А особо злостных бузотеров для острастки можно было бы и расстрелять. И никакой тебе безработицы! Счастье Молотова, что не дожил он до расцвета перестройки, когда появились кооперативы и частники, официально именовавшиеся «лицами, занимающимися индивидуальной трудовой деятельностью. Иначе пришлось бы ему в последние годы страдать, как Кагановичу, наблюдавшему, как рушатся «устои социализма».
Вячеслав Михайлович успел откликнуться на появление пьесы Михаила Шатрова «Так победим!», в которой впервые со сцены прозвучал текст ленинского завещания. Вячеслав Михайлович судил, очевидно, с чьих-то слов, так как сам спектакля не видел:
«В Художественном театре йри участии членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем отмечено появление пьесы Шатрова о Ленине. Дошли до того, что Ленина играет комедийный актер (Александр Калягин. — Б. С.). Я думаю, что это такая фальшивка, такая гнусность, ловко упакованная, которая, к сожалению, не доходит до голов тех, кто приходит на официальные постановки этой пьесы. Это меня особенно коробит, потому что, если мы так будем дальше жить, наш враг империализм поймет, что мы очень недалекие люди, и против нас начнутся самые гнусные, опасные дела. А ведь если об этом не задуматься, то ведь нас
могут и пощупать — раз мы такие недалекие! Никто из писателей об этом думать не хочет».
К русской литературе в целом Молотов относился неплохо и порой готов был простить классикам (но не современникам) идеологические заблуждения. Он говорил, например:
«Льва Николаевича Толстого, по-моему, вредно принимать в партию большевиков. На целый век бы опоздали, если бы заменили партию большевиков партией Льва Николаевича Толстого. Ленин хорошо сказал, что идеализм — это пустоцвет на дереве познания. Лев Толстой — идеалист, но как художник, конечно, исключителен. Я до сих пор не могу понять Ленина в вопросе с Достоевским. Критикуя украинского писателя Винниченко, он сказал, что тот повторяет архискверные произведения архискверного Достоевского. Надо же так выразиться! Чего он его так невзлюбил? Человек-то гениальный, безусловно, Достоевский-то».
Твардовский был, по характеристике Молотова, «поэт не рядовой, но сырой». Позицию «Нового мира» Вячеслав Михайлович осуждал. Лучшим поэтом он считал Маяковского, а Есенина называл талантливым, но небольшевистским поэтом. И хвалил Всеволода Кочетова, редактора «Октября», главного оппонента редакции «Нового мира»:
«“Чего же ты хочешь?” — у него это не просто фраза. В целом роман мне понравился... “Угол падения” — тоже хорошее. В целом он молодец, Кочетов».
