Таким образом, Гитлеру удалось провести своих партнеров и в сравнительно благоприятных внешнеполитических условиях подготовить страну к войне, возродив вооруженные силы и военно-промышленный комплекс и подготовив плацдармы для успешных боевых действий.
В то же время, поскольку военную промышленность в середине 30-х годов пришлось возрождать почти с нуля, степень милитаризации экономики к началу Второй мировой войны в Германии была не слишком высокой. Даже в мае 1940 года, накануне большого наступления на Западе, доля оборонной продукции была менее 15 процентов всего промышленного производства. В 1941 году она возросла до 19 процентов, в 1942 году — 26 процентов, в 1943 году — 38 процентов, а в 1944 году достигла максимального показателя в 50 процентов. Между тем в СССР уже к концу 30-х годов продукция оборонной промышленности составляла не менее половины всей промышленной продукции.
В первые годы пребывания у власти Гитлер достаточно обтекаемо говорил об экспансии, маскируя свои внешнеполитические замыслы. Так, 17 мая 1933 года, выступая в рейхстаге, он заявил: «В течение многих столетий европейские государства и их границы строились на воззрениях, берущих свое начало исключительно в государственном мышлении. Благодаря победоносному шествию национальной идеи и национальных принципов на протяжении прошлого века и из-за отсутствия учета этих новых идей и идеалов государствами, создававшимися на основе других предпосылок, были посеяны семена многочисленных конфликтов. По окончании большой войны не может стоять более высоких задач перед действительно мирной конференцией, чем новое деление и новый порядок европейских государств, основанные на ясном понимании этого факта... Ни одна новая война в Европе не смогла предложить ничего лучше по сравнению с нынешней неудовлетворительной ситуацией. Напротив, применение силы в любой форме в Европе ни с политической, ни с экономической точки зрения не могло бы создать более благоприятной ситуации, чем та, что имеется сегодня. Даже при полном успехе нового силового решения конечным итогом стало бы углубление уже нарушенного равновесия в Европе и тем самым таило бы в себе... зародыш новых противоречий в будущем...»
Гитлер также отметил, что «в утопающей в коммунистическом хаосе Европе возникнет кризис невообразимого масштаба и непредсказуемой длительности... Германия разоружилась. Она выполнила все заложенные в мирном договоре обязательства, лежащие далеко за пределами целесообразности и даже рассудка... Германия готова в любое время в случае создания всеобщей системы международного контроля над вооружениями поставить под такой контроль свои воинские части при условии такой же готовности со стороны других государств, чтобы недвусмысленно продемонстрировать перед всем миром их абсолютно немилитаристский характер... Эти требования означают стремление не к вооружению, а к разоружению других государств... Единственная нация, которая с полным правом может опасаться агрессии, — это немцы, которым не только запретили иметь наступательное оружие, но и ограничили право на оборонительное и на создание пограничных укреплений... Германия думает не об агрессии, а о своей безопасности».
А вот после Мюнхенского соглашения от показного миролюбия Гитлера не осталось и следа. Уже 10 ноября 1938 года на встрече с главными редакторами германских газет и журналов фюрер признался: «Обстоятельства заставляли меня в течение десяти лет говорить практически только о мире. Лишь постоянно подчеркивая стремление Германии к миру, я мог шаг за шагом завоевывать свободу для немецкого народа и давать ему в руки оружие, которое служило необходимой предпосылкой для следующего шага. Разумеется, такая пропаганда мира имеет и свои негативные стороны, так как она легко может привести к тому, что в умах многих людей закрепится представление, будто сегодняшний режим... полон решимости сохранить мир при любых обстоятельствах... То, что я в течение многих лет говорил о мире, носило вынужденный характер».
Геббельс же 5 апреля 1940 года с гордостью говорил: «До сих пор нам удавалось держать противника в неведении о подлинных планах Германии, точно так же как наши внутриполитические противники до 1932 года не замечали, куда мы двинемся, и не понимали, что обещание действовать законными способами было всего лишь уловкой. Мы хотели прийти к власти законным путем, но мы не собирались пользоваться властью в соответствии с существовавшими в тот момент законами... В 1933 году французский премьер должен был бы сказать (я на его месте сказал бы это): «Рейхсканцлером стал человек, написавший книгу «Моя борьба». Мы не можем терпеть по соседству такого человека. Или он уйдет, или мы пустим в ход армию». Это было бы совершенно логично. Нам дали время, чтобы пройти через эту рискованную зону, и мы смогли обойти все опасные рифы. А когда мы были готовы и хорошо вооружены, они начали войну» (здесь министр пропаганды привычно передернул, войну-то ведь начал Гитлер).
Западные политики привыкли к существованию в условиях демократии и парламентского и общественного контроля, и порой они склонны были принимать за чистую монету «миролюбие фюрера», не сознавая до конца, что в условиях тоталитарного режима глава государства не несет ответственности ни перед кем, кроме себя самого. Поэтому Гитлеру и удавалось более пяти лет без особого труда втирать им очки.
Национал-социалистическое государство основывалось на культе фюрера. Его становление облегчалось тем, что еще до прихода к власти Гитлер пользовался большой популярностью. А после 30 января 1933 года любое появление Гитлера на публике сопровождалось восторженными приветствиями тысяч поклонников. Это происходило даже тогда, когда фюрер находился на отдыхе в своих любимых Баварских Альпах. А. Шпеер вспоминал: «Мы ездили на машине к Кенигсзее, а оттуда на моторке к полуострову Св. Варфоломея, а то предпринимали трехчасовой марш через Шарицкель к тому же Кенигсзее. Последний участок пути нам приходилось прокладывать, преодолевая толпу многочисленных туристов... Странным образом все эти люди поначалу не узнавали Гитлера в его баварском национальном костюме, поскольку никто и подумать не мог, что Гитлер тоже гуляет, как и прочие. Лишь недалеко от цели нашего похода — трактира «Шифмайстер» — накатывала волна восторженных поклонников, которые задним числом осознавали, кого они только что встретили по дороге, и следовала за нашей группой. Мы с трудом — Гитлер торопливым шагом несколько впереди — достигали двери прежде, чем вокруг нас сомкнётся быстро растущая возбужденная толпа. Пока мы сидели за кофе и пирожными, большая площадь перед трактиром постепенно заполнялась народом. Лишь когда прибыл отряд полиции, Гитлер залез в открытую машину, встал рядом с шофером на открытом переднем сиденье и возложил руку на ветровое стекло — так что его могли видеть даже те, кто стоял совсем далеко. В такие минуты восторги достигали истерического накала, ибо многочасовое ожидание наконец-то было вознаграждено. Два человека из охраны шли впереди и по три человека с каждой стороны, пока машина медленно продвигалась сквозь густеющую толпу... Мне никогда не забыть эту волну ликования, эту неистовость, которая читалась на множестве лиц. Куда бы ни приезжал Гитлер, где бы ни останавливалась ненадолго его машина, повсюду в первые годы его правления повторялись такие сцены. Причем вызваны они были не риторической либо гипнотической обработкой масс, а исключительно тем действием, которое производило на всех само присутствие Гитлера. Если отдельные люди среди толпы подпадали под это воздействие лишь на короткие секунды, сам Гитлер был подвержен длительному эмоциональному возбуждению. Я восхищался тогда его способностью, несмотря ни на что, сохранять в личной жизни формы непринужденного общения».
