После того как летом 1940 года люфтваффе проиграло «Битву за Британию» и высадку на Британские острова пришлось отложить на неопределенный срок, все силы были брошены на подготовку войны против России. 9 января 1941 года Гитлер предупредил руководителей вермахта: «Высадка в Англии возможна только тогда, когда будет завоевано полное господство в воздухе и в самой Англии наступит определенный паралич. Иначе это преступление». Тогда же он заявил: «Сталин, властитель России, — умная голова, он не станет открыто выступать против Германии, но надо рассчитывать на то, что в тяжелых для Германии ситуациях он во всевозрастающей мере будет создавать нам трудности. Он хочет вступить во владение наследством обедневшей Европы, ему также нужны успехи, его воодушевляет натиск на Запад. Ему также совершенно ясно, что после нашей победы положение России станет очень трудным.
Англичан поддерживает возможность русского вступления в войну. Будь эта последняя континентальная- надежда разрушена, они бы прекратили борьбу... Если англичане продержатся, если они сумеют сформировать 40–50 дивизий и им помогут США и Россия, для Германии возникнет очень тяжелое положение. Этого произойти не должно. До сих пор я действовал по принципу: чтобы сделать следующий шаг, надо разбить важнейшие вражеские позиции. Вот почему надо разбить Россию. Тогда либо англичане сдадутся, либо Германия продолжит войну против Британской империи при самых благоприятных условиях. Разгром России позволил бы и японцам все свои силы развернуть против США, а это удержало бы США от вступления в войну».
А накануне самоубийства фюрер, по воспоминаниям главы Гитлерюгенда Артура Аксмана, так объяснял мотивы нападения на Россию: «Вдруг из своей комнаты вышел Гитлер. Он был в сером пиджаке, на лацкане которого были золотой знак партии и Железный крест 1-го класса, в черных брюках навыпуск, в мягких ночных туфлях... Шел он медленно, волоча ногу и словно бы не глядя ни на кого...
Гитлер движением руки пригласил меня сесть и сел сам. Сначала мы молчали. У меня в голове роилось много вопросов, но я никак не мог собраться и начать разговор.
Мы говорили о войне с Россией, и Гитлер доказывал, что ни одно из решений, принятых им во время войны, не было серьезнее решения напасть на Россию, хотя он мучительно обдумывал опыт Наполеона.
У нас не было выбора, пояснял мне Гитлер, мы должны были выбросить Россию из европейского баланса сил. Само ее существование было угрозой для нас. К тому же мы боялись, что Сталин проявит инициативу раньше, причем в катастрофических для нас условиях. Мы не сумели оценить силу русских и все еще мерили их на старый лад.
Мы были одни в помещении, никто не проходил во время разговора. Слышалось лишь приглушенное жужжание вентиляторов, да иногда доносилась, как нам казалось, далекая стрельба. После небольшой паузы Гитлер сообщил мне, что он завтра уходит из жизни.
«Я буду с вами», — ответил я ему. «Нет, — решительно сказал он, — ваше место среди живых...» Затем он с трудом поднялся, попрощался и, согнувшись, ушел в свою комнату. Больше я его никогда не видел».
Гитлер хорошо понимал трудности, связанные с войной против России. На совещании со своими генералами 30 марта 1941 года он отметил, что величина российской территории сама по себе представляет трудноразрешимую проблему, что у Красной Армии больше всех в мире танков, что у нее очень сильная в количественном отношении авиация, а также что союзники Германии не оставляют никаких иллюзий насчет собственной боеспособности.
А 15 апреля 1945 года, за две недели до конца, фюрер так обосновал в беседе с Борманом свое решение 1940 года напасть на Советский Союз: «Нам не оставалось никакого иного выбора... Нашим единственным шансом победить Россию было упредить ее нападение, ибо оборонительная война против Советского Союза являлась для нас не подлежащей обсуждению. Мы никоим образом не имели права предоставить Красной Армии территориальные преимущества, дать ей воспользоваться нашими автострадами для натиска красных танков, нашими железными дорогами — для переброски ее войск и техники... Уже с этого момента (подписания советско-германского пакта о ненападении. — Б. С.) я знал, что Сталин рано или поздно отпадет и перейдет в лагерь союзников. Должен ли я был выжидать и дальше, чтобы получше вооружиться?.. Мы дорого заплатили бы за отсрочку на неопределенное время. Нам пришлось бы уступить большевистским попыткам оказать вымогательское давление в отношении Финляндии, Румынии, Болгарии и Турции. Об этом не могло быть и речи».
Показательно, что перед смертью Гитлер не стал повторять им же санкционированную официальную пропагандистскую ложь об операции «Барбаросса» как о «превентивной войне», а честно признался, что напал на Россию как на опасного геополитического соперника, который когда-нибудь в будущем (но отнюдь не в 1941 году) может напасть на Германию, особенно если для Рейха сложится критическая ситуация, — скажем, в результате вступления в войну США и высадки западных союзников на Европейский континент.
31 июля 1940 года Гитлер впервые поделился с командованием германской армии конкретными планами нападения на СССР: «Надежда Англии — Россия и Америка. Если рухнут надежды на Россию, Америка также отпадет от Англии... Если Россия будет разгромлена, Англия потеряет последнюю надежду. Тогда господствовать в Европе и на Балканах будет Германия. В соответствии с этим рассуждением Россия должна быть ликвидирована. Срок — весна 1941 года».
Но против войны с Россией возражали руководители вермахта: Геринг, Мильх, Редер... Начальник Генерального штаба сухопутных сил Франц Гальдер предупреждал, что план «Барбаросса» — рискованный с военной точки зрения. Кейтель, когда узнал о твердом намерении фюрера вторгнуться в Россию (а это произошло 31 июля 1940 года; с Йодлем же Гитлер обсуждал эту тему еще в конце июня), выразил крайнюю обеспокоенность этой идеей. В Нюрнбергской тюрьме фельдмаршал вспоминал: «Оказалось, Гитлер уже поручил главнокомандующему сухопутными войсками сосредоточить большое число дивизий в генерал-губернаторстве (в оккупированной немцами части Польши, не включенной в состав Рейха. — Б. С), а также произвести расчет времени, необходимого для развертывания войск против сконцентрированных в Прибалтике и в Буковине значительных русских контингентов, внушавших фюреру сильное подозрение насчет советских планов.
Я сразу же привел контрдовод: 40–50 дивизий и крупные силы нашей авиации заняты в Норвегии, Франции и Италии, и мы не можем высвободить их оттуда, следовательно, нам будет не хватать их для войны с Востоком. Без них же мы окажемся для этой войны слишком слабы. Гитлер немедленно возразил: это не причина, чтобы не предотвратить грозящую опасность: он уже приказал Браухичу удвоить число танковых дивизий. В заключение фюрер добавил: я создал сильную армию не для того, чтобы она оставалась не использованной для войны. Сама собой война не окончится, англичан он весной 1941 года сухопутными войсками атаковать уже не сможет и высадка в Англии в том году неосуществима...
На следующий день я попросил у фюрера короткой аудиенции, намереваясь задать ему вопрос насчет причин, заставляющих его оценить положение с Россией как угрожающее. Он, если обобщить, сказал, что никогда не упускал из вида неизбежность столкновения между обоими диаметрально противоположными мировоззрениями, что в возможность уклониться от этого столкновения не верит, а потому лучше, чтобы эту трудную задачу он взял на себя, а не оставил своему преемнику. В целом же, как он считает, имеются все признаки того, что Россия готовится к войне с нами, поскольку она вышла далеко за рамки, касающиеся Прибалтики и Бессарабии, пользуясь тем, что наши войска связаны на Западе. Пока он намерен осуществить лишь меры предосторожности, чтобы не оказаться застигнутым врасплох, а решение примет не ранее, чем его подозрения подтвердятся.
