Еще в самом начале русской кампании, ожидая, что, согласно плану «Барбаросса», будут захвачены миллионы пленных, Гитлер не предусмотрел ни в этом плане, ни в каких-либо других известных сегодня документах никаких мер по медицинскому обеспечению пленных и их снабжению продовольствием, а также по их эвакуации из прифронтовой полосы в глубокий тыл. Тем самым пленные красноармейцы фактически обрекались на мучительную смерть от голода, холода и эпидемий.
Что же касается «стоп-приказа» от 19 декабря 1941 года, то многие генералы вермахта полагали, что именно этот приказ спас войска в России от катастрофы. Так, генерал Гюнтер Блюментрит, начальник штаба сражавшейся под Москвой 4-й армии, утверждал: «Гитлер инстинктивно понял, что любое отступление по снегам и льду через несколько дней приведет к распаду всего немецкого фронта... Дивизии не разрешалось отступать больше чем на 5–10 километров за одну ночь. Большего и нельзя было требовать от войск и гужевого транспорта в тех невероятно тяжелых условиях. Так как все дороги были занесены снегом, отступать приходилось по открытой местности». 11 января 1942 года Гитлер на совещании с руководством сухопутных войск, посвященном советскому контрнаступлению под Москвой, заявил: «Борьба за выигрыш каждого дня, каждого часа является выигрышем вообще, даже если нервное напряжение будет слишком велико. Если удастся остановить войска, будет сделано большое дело».
И практически всю вторую половину войны, начиная со сталинградской катастрофы, Гитлер боролся уже не за победу, а только за выигрыш времени, в надежде на раскол среди своих противников да на «чудо-оружие». В свете этого ему часто приходилось требовать от войск удерживать территорию, отдаляя приближение неприятельских армий, не считаясь с риском для обороняющихся попасть в окружение. И вплоть до лета 1944 года, до высадки союзников в Нормандии, Гитлеру удавалось избегать крупных катастроф на Восточном фронте. Отразить же советское наступление в Белоруссии вермахт не имел никакой возможности, поскольку основные силы люфтваффе и танковые резервы были направлены во Францию. Но и отводить группу армий «Центр» из Белоруссии к Западному Бугу еще до начала советского наступления было бессмысленно. Тогда Красная Армия на два-три месяца раньше вышла бы к польской границе, а перспективы немецкой обороны на новом рубеже были весьма сомнительны. С точки зрения борьбы за выигрыш времени стратегия Гитлера была правильна, но несколько лишних месяцев сопротивления не могли спасти Рейх.
Заговор 20 июля
В сего на Гитлера было осуществлено два покушения, причем оба имели довольно большие шансы на успех, помешали которому случайности. Покушавшиеся не имели возможности их предусмотреть. Первое, менее известное, осуществил мюнхенский столяр Георг Эльснер. Он заложил бомбу в деревянную колонну пивной «Бюргербраукеллер» в 16-ю годовщину «пивного путча» 9 ноября 1939 года. От ее взрыва погибли 7 «старых камерадов» — участников путча. Еще 63 человека были ранены. Однако к тому моменту Гитлер успел закончить свое выступление и покинуть пивную. В этот раз, из-за начавшейся войны, Гитлер говорил гораздо короче, чем обычно на годовщинах событий 1923 года, и спешил на совещание. Он не стал задерживаться в «Бюргербраукеллер», чтобы пообщаться со старыми товарищами, — это и спасло ему жизнь. Эльснер был типичным террористом-одиночкой и убежденным антифашистом, симпатизировавшим социал-демократам. Нацистская пропаганда обвинила в организации покушения британскую разведку, и в Голландии людьми Шелленберга были похищены двое британских агентов и представлены как соучастники Эльснера. Сам же столяр был убит в Заксенхаузене 9 апреля 1945 года, причем официально было объявлено, будто он погиб при налете англо-американской авиации.
После покушения 9 ноября 1939 года в залах, где выступал Гитлер, охрана стала размещать микрофоны для прослушивания. Однако это никак не могло предотвратить нового покушения, происшедшего не в зале, а на секретном совещании в «Вольфшанце».
Второй раз, как хорошо известно, Гитлер чуть не погиб от взрыва бомбы, которую полковник граф Клаус фон Штауффенберг взорвал в ставке Гитлера в Восточной Пруссии 20 июля 1944 года. Видя, что Гитлер ведет Германию в пропасть тотального поражения и безоговорочной капитуляции, Штауффенберг и другие участники заговора рассчитывали убить фюрера, захватить власть в стране и добиться заключения мира со странами антигитлеровской коалиции на условиях сохранения Германии в качестве независимого государства в границах 1937 года. Даже если бы покушение удалось, реальных шансов на реализацию своего плана у заговорщиков практически не было. Вряд ли возглавляемые Гиммлером войска СС после смерти Гитлера сдались бы без боя, а основная часть вермахта поддержала бы Бека, Герделлера, Вицлебена, Гепнера и Штауффенберга.
Покушение могло, вероятно, состояться и парой недель раньше, но помешали какие-то непредвиденные обстоятельства. А. Шпеер 15 апреля 1952 года писал в дневнике, который вел в тюрьме Шпандау: «Отчетливо помню, как я стоял со Штауффенбергом в «Бергхофе» у подножия большой наружной лестницы после совещания, в котором кроме нас двоих принимали участие только Гитлер, Гиммлер, Геринг, Кейтель и Фромм (не исключено, что присутствие Фромма, одного из руководителей заговора, остановило Штауффенберга. — Б. С.), — до покушения оставалось 14 дней. У Штауффенберга в руках был тяжелый портфель, в котором, видимо, уже тогда были бомбы, и мне пришло в голову на следующий день после 20 июля, когда стали известны подробности покушения, что этот портфель во время всего обсуждения стоял у моего кресла. А теперь, после утомительного заседания, в ходе которого Геринг, Гиммлер и Кейтель утвердительно кивали в ответ на монологи Гитлера, Штауффенберг заявил, что здесь собрались сплошь оппортунисты и психопаты. И никто не осмелился вымолвить ни слова. «С вами я все еще охотно могу побеседовать, но с этими идиотами уже не имеет никакого смысла», — сказал он мне. Он так и сказал «идиотами», и на мгновение меня охватил ужас. Ибо мы тоже иногда высказывали критические замечания, находили те или иные недостатки, но таких слов мы себе не позволяли. Штауффенберг не дождался от меня ответа, ибо как раз остатки моей лояльности по отношению к Гитлеру помешали мне что-либо сказать. Но я все-таки не выдал Штауффенберга, то же самое относится к Фромму и многим другим, которые с полным доверием ко мне критиковали слабость руководства».
Данная запись, между прочим, замечательна тем, что очень ярко характеризует самого Шпеера. После войны он всячески старался подчеркивать свою нарастающую оппозиционность Гитлеру и свое искреннее раскаяние в преступлениях Гитлера и нацистского режима, которому преданно служил. И в дневнике, где Шпеер пытался оправдаться перед победителями, историей и германским народом, он доходил до абсурда. Вот, мол, какой молодец — не донес на Штауффенберга! А что бы, интересно, он сказал Гитлеру? Что-нибудь вроде следующего: «Мой фюрер! Тут полковник Штауффенберг Геринга, Гиммлера и Кейтеля идиотами и оппортунистами обозвал!» (самого-то Гитлера Штауффенберг открыто не критиковал). И что бы ему на это ответил Гитлер? «Так они такие и есть»? Здесь Шпеер пытается выглядеть как Ленин в известном анекдоте: «Идет Ленин по Кремлю, увидел мальчика, дал ему яблоко. А мог бы запросто и бритвой полоснуть. Но ведь не полоснул!»
