Встреча с Корнеевым окончилась безрезультатно, хотя и было отмечено, что после нее советские штабы начали строже реагировать на самоволие своих бойцов».
Ту же проблему Джилас попробовал поднять у Сталина в Москве 11 апреля 1945 года на банкете по случаю подписания советско-югославского договора о дружбе. И вот что из этого получилось:
«Сталин посчитал, что наступило время покончить распрю со мной. Он сделал это полушутливым образом: налил мне стопку водки и предложил выпить за Красную Армию. Не сразу поняв его намерение, я хотел выпить за его здоровье.
— Нет, нет, — настаивал он, усмехаясь и испытующе глядя на меня, — именно за Красную Армию! Что, не хотите выпить за Красную Армию?
Разумеется, я выпил, хотя у Сталина я избегал пить что-либо, кроме пива, потому что я не люблю алкоголь и потому что пьянство не вязалось с моими взглядами, хотя я никогда не был и проповедником трезвости.
Затем Сталин спросил — что там было с Красной Армией? Я ему объяснил, что вовсе не хотел оскорблять Красную Армию, а хотел указать на ошибки некоторых ее служащих и на политические затруднения, которые нам это создавало.
Сталин перебил:
— Да. Вы, конечно, читали Достоевского? Вы видели, какая сложная вещь человеческая душа, человеческая психология? Представьте себе человека, который проходит с боями от Сталинграда до Белграда — тысячи километров по своей опустошенной земле, видя гибель товарищей и самых близких людей! Разве такой человек может реагировать нормально? И что страшного в том, если он пошалит с женщиной после таких ужасов? Вы Красную Армию представляли себе идеальной. А она не идеальная и не была бы идеальной, даже если бы в ней не было определенного процента уголовных элементов — мы открыли тюрьмы и всех взяли в армию. Тут был интересный случай. Майор-летчик пошалил с женщиной, а нашелся рыцарь-инженер, который начал ее защищать. Майор за пистолет: „Эх ты, тыловая крыса!“ — и убил рыцаря-инженера. Осудили майора насмерть. Но дело дошло до меня, я им заинтересовался и — у меня на это есть право как у Верховного Главнокомандующего во время войны — освободил майора, отправил его на фронт. Сейчас он один из героев. Воина надо понимать. И Красная Армия не идеальна. Важно, чтобы она била немцев — а она их бьет хорошо, — все остальное второстепенно.
Немного позже, после возвращения из Москвы, я с ужасом узнал и о гораздо большей степени „понимания“ им грехов красноармейцев. Наступая по Восточной Пруссии, советские солдаты, в особенности танкисты, давили и без разбора убивали немецких беженцев — женщин и детей. Об этом сообщили Сталину, спрашивая его, что следует делать в подобных случаях. Он ответил: „Мы читаем нашим бойцам слишком много лекций — пусть и они проявляют инициативу!“».
Поведение советских воинов в Германии и освобождаемой ими Европе в первую очередь определялось тем, как вели войну Сталин и его полководцы. И солдаты, и офицеры Красной армии прекрасно сознавали, что так дешево солдатская жизнь не ценится больше ни в одной другой армии — участнице войны, что их телами мостят дорогу к победе. Вырвавшись за пределы своей страны, они вымешали свою злость и на пленных, и на мирном населении. Злились еще и на то, что за границей, даже в бедной Сербии, живут все-таки несравнимо лучше, чем в советском «колхозном рае». А грабили еще и потому, что жили гораздо беднее тех же американцев или британцев. Для американцев, например, те же велосипеды никакой ценности не представляли, в Америке они имелись в большом избытке. Точно так же американским и британским офицерам и солдатам в голову бы не пришло брать немецкие автомобили домой, поскольку имелись свои. Поэтому трофейные машины использовались лишь для нужд оккупационной администрации. Вот немецкие часы американские солдаты, как и красноармейцы, ценили, а антиквариат — тем более. И все-таки нельзя сказать, что в западных зонах оккупации у немецкого населения практически не осталось часов, как это произошло в советской зоне. Американскому генералу и в голову не могло прийти забирать с собой сотни оконных шпингалет и десятки банок с гуталином, как это делал генерал-лейтенант В. В. Крюков, давний боевой соратник Рокоссовского. Конечно, «трофейной лихорадке» поддавались не все — самого Рокоссовского, к примеру, она нисколько не затронула. С войны он привез лишь два трофея — хороший радиоприемник «Телефункен» и охотничью двустволку «Зауэр».
И Сталин лучше Джиласа и кого-либо другого понимал, что этой стихийной ненависти лучше дать выход на иностранцев, прежде всего, конечно, на немцев, чтобы эта ненависть и злоба не прорвались внутри страны. Потому и снисходительно относился к эксцессам, а после войны провозгласил кампанию борьбы против «безродного космополитизма», «иностранщины», «низкопоклонства перед Западом». Только когда стало ясно, что эксцессы разлагают Красную армию, которая стремительно теряет боеспособность (а она еще была нужна в надвигавшейся холодной войне), Сталин принял меры по прекращению убийств, грабежей и изнасилований мирного немецкого населения, хотя полностью все это прекратилось только в конце 1945-го — начале 1946 года.
Первой жертвой насилий со стороны Красной армии стала Восточная Пруссия. Там было особенно много насилий и убийств. Об этом сохранилась масса свидетельств. Приведу одно из них, принадлежащее художнику и писателю Леониду Николаевичу Рабичеву, в 1945-м — лейтенанту, командиру взвода связи в 31-й армии 3-го Белорусского фронта:
«Снимаем с повозки мертвого солдата, вынимаем из кармана его военный билет, бирку. Его надо похоронить. Но сначала заходим в дом. Три большие комнаты, две мертвые женщины и три мертвые девочки, юбки у всех задраны, а между ног донышками наружу торчат пустые винные бутылки. Я иду вдоль стены дома, вторая дверь, коридор, дверь и еще две смежные комнаты, на каждой из кроватей, а их три, лежат мертвые женщины с раздвинутыми ногами и бутылками.
Ну предположим, всех изнасиловали и застрелили. Подушки залиты кровью. Но откуда это садистское желание — воткнуть бутылки? Наша пехота, наши танкисты, деревенские и городские ребята, у всех на Родине семьи, матери, сестры.
…Войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.
Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.
Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.
Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует — нет, скорее, регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали. Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам — этот адский смертельный групповой секс.
