Открыто своего отношения к Хрущеву Рокоссовский, разумеется, не высказывал. На пленуме ЦК КПСС 28–29 октября 1957 года, на котором маршал Жуков был снят с поста министра обороны и выведен из состава Президиума ЦК за «бонапартизм», Рокоссовский критиковал Георгия Константиновича довольно жестко:
«Мне второй раз приходится присутствовать при разборе дела, касающегося товарища Жукова: первый раз после окончания войны, еще при жизни Сталина, и сейчас второй раз. Первый раз мы выступали все, в том числе и я, давая совершенно объективную оценку товарищу Жукову, указывая его положительные и отрицательные стороны… Его выступление тогда было несколько лучше, чем сейчас, оно было короче, но он тогда прямо признал, что да, действительно, за мной были такие ошибки. Я зазнался, у меня есть известная доля тщеславия и честолюбия, и дал слово, что исправит эти ошибки… Говоря о правильности решения партии в отношении человека, который не выполнил волю партии, нарушил указания партии… я скажу, что и я считаю себя в известной степени виновным. И многие из нас, находящиеся на руководящих постах, должны чувствовать за собой эту вину. Товарищ Жуков проводил неправильную линию… и нашей обязанностью было, как членов партии, своевременно обратить на это внимание… Я краснею, мне стыдно и больно за то, что своевременно этого не сделал и я…»
Рокоссовский также указал на грубость как отличительную черту жуковского стиля работы и вспомнил свое столкновение с Георгием Константиновичем во время битвы за Москву, прямо противопоставив Жукову Сталина:
«Основным недостатком тов. Жукова во время войны… была грубость, заключающаяся не только в том, что он мог оскорбить человека, нанести ему оскорбление, унизить. Управление Западного фронта в то время иначе и не называли, как матерным управлением. Вместо того, чтобы старший начальник в разговоре с подчиненными спокойным, уверенным голосом подбодрил, поддержал, мы слышали сплошной мат и ругань с угрозой расстрела. Такой эпизод был под Москвой, когда я находился непосредственно на фронте, где свистели пули и рвались снаряды. В это время вызвал меня к ВЧ Жуков и начал ругать самой отборной бранью, почему войска отошли на один километр, угрожал мне расстрелом. Я ответил, что нахожусь непосредственно на фронте, свистят пули, рвутся снаряды, смерти не боюсь, может быть, через час я буду убит, поэтому я прошу разобраться объективно. Совершенно иной разговор у меня был с товарищем Сталиным. Я предполагал, что меня, как командующего 16-й армией, будут ругать и считал, что со стороны Сталина будет такая же брань, немедленно снимут с работы и расстреляют. Но до сих пор у меня сохранилось теплое, хорошее воспоминание об этом разговоре. Товарищ Сталин спокойно, не торопясь, просил доложить обстановку. Я начал рассказывать детально, но он меня оборвал и сказал — не нужно, вы командующий фронтом, и я вам верю. Тяжело вам, мы поможем. Это был разговор полководца, человека, который сам учитывает обстановку, в которой мы находились».
Как главному инспектору, Рокоссовскому приходилось много ездить по стране. Приходилось бывать и на местах былой службы. Полковник Александр Захарович Лебединцев встречался с Рокоссовским в штабе Закавказского военного округа, когда Рокоссовский короткое время был его командующим. На первом же партсобрании штаба округа, посвященном экономии государственных средств, Рокоссовский рассказал о недавней поездке в штаб Дальневосточного военного округа. Лебединцев вспоминал:
«Будучи главным инспектором — заместителем министра обороны СССР, Рокоссовский прибыл в Дальневосточный военный округ и решил отправиться в Благовещенск, где когда-то дислоцировалась кавалерийская дивизия, которой он командовал. Прилетевшего на вертолете маршала встретил командир механизированной дивизии, теперь размешавшейся в хорошо знакомом Константину Константиновичу военном городке.
Рокоссовского как магнитом потянуло прежде всего в здание бывшей конюшни, в которой много лет тому назад содержались его „персональные“ лошади — конь Громобой и кобылица Ласточка. Далее привожу рассказ военачальника почти дословно:
„Я направился прямо к знакомой конюшне. Мне открыли дверь в створке широких ворот. Но весь проход внутри теперь представлял из себя коридор, справа и слева возвышались фанерные стены с такими же фанерными дверьми. Пол был по-прежнему земляной. Несмотря на прошедшие годы, в помещении сохранялся устойчивый запах мочи, пота и лошадиной сбруи.
Меня сразу же окружили жены лейтенантов, сержантов и старшин сверхсрочной службы с грудными младенцами на руках и просили заглянуть в их каморки, где супруги спали на солдатских односпальных железных кроватях, а дети постарше — на топчанах. Потолков не было, окнами служили узкие прорези в стенах, которые специально проделывались в конюшнях, чтобы свет не бил в глаза животным.
Я выслушивал жалобы молоденьких жен, связавших свою жизнь с ‘романтикой’ гарнизонной службы мужей. Командование дивизии, потупив очи, повторяло, что на все их заявки из округа отвечали одно: средств и материалов на переоборудование конюшен в человеческое жилье нет, и тут же показывали документы с перепиской по данному вопросу. Я извинился перед всеми обитательницами и покинул эту конюшню-общежитие.
Меня сопроводили в ‘номерок’ при штабе, предназначенный для приезжего начальства, где для успокоения я стал читать газеты. Через непродолжительное время слышу: завизжали мотопилы, с шумом и треском начали валиться вековые сосны на территории военного городка, заработала пилорама саперного батальона, а из конюшни донесся стук топоров и молотков.
К обеду следующего дня командир дивизии доложил мне о настилке полов, о том, что в общежитии скоро обязательно будут и потолки, и нормальные окна. Но командира соединения тревожила больше всего проблема вырубленного леса без наряда свыше, хоть и выращенного на территории самого военного городка. Пришлось заверить комдива, что никаких взысканий он не получит…“».
Рассказал Рокоссовский коллегам по Закавказскому округу и другую поучительную историю. Однажды его вызвали в Кремль на очередное заседание Секретариата ЦК КПСС. Рассматривался вопрос о невыполнении плановых показателей рядом отраслей. Обсуждали, у кого из министерств можно что-то отнять, дабы помочь отстающим.
Министр культуры Екатерина Алексеевна Фурцева предложила «пощипать» военных, так как у них и зарплаты повыше, и пенсии побольше, чем у прочих граждан, да еще и льготы имеются. Все молчали. Хрущев объявил перерыв на обед.
«По чистой случайности, — вспоминал маршал, — я оказался за столом между Хрущевым и Фурцевой. Никита Сергеевич обратился ко мне с просьбой рассказать о положении в войсках, и я доложил вышеприведенный случай из моей последней командировки на Дальний Восток. В наступившей тишине Фурцева вдруг поднялась, вышла из-за стола и удалилась. Никита Сергеевич крикнул ей вслед: „Ну что, Екатерина Алексеевна, донял тебя Рокоссовский. Не будешь больше ‘щипать’ военных“».
Маршал рассказал также о том, как министр обороны Малиновский попросил его лично побывать в полку охраны Минобороны и выяснить, кем там укомплектованы офицерские должности, хотя и так наверняка знал, что там служат почти исключительно сыновья генералов и маршалов.
