В свете последующих событий радость Тухачевского остается совершеннейшей загадкой. Ведь даже не потеряй 4-я армия связи со штабом фронта и разбей 5-ю польскую армию, на исход сражения это могло повлиять только в худшую для красных сторону. Во-первых, даже в этом случае войска Сикорского вряд ли удалось бы полностью уничтожить. У него было четыре с половиной пехотных дивизии и до двух дивизий кавалерии — силы, практически равные силам 4-й армии, к тому же находящиеся в лучших условиях с точки зрения снабжения и превосходившие противника в моральном отношении, вопреки утверждению Тухачевского. Во-вторых, и это главное, задуманный контрудар против 5-й польской армии, осуществись он в полном объеме, еще дальше увел бы основную массу войск Западного фронта на северо-запад и только уменьшил бы их шансы на спасение после успеха контрнаступления польского Среднего фронта.
Да и само наступление к Данцигскому коридору в действительности не имело столь решающего значения, которое придавал ему Тухачевский. Перерыв снабжения через Данциг на несколько дней в тот момент уже не мог повлиять на успех польского контрнаступления. Кстати сказать, наиболее важный для Среднего фронта транспорт, ликвидировавший острую нужду в стрелковых боеприпасах, поступил еще 12 августа вовсе не через Данциг, а через Румынию. П. М. Давыдов приводит разговор по прямому проводу Г. Д. Гая с Д. А. Шуваевым в ночь с 15 на 16-е августа по поводу вторжения в Данцигский коридор: «Один полк вы приказали выделить в распоряжение начальника 12-й дивизии для взятия Страсбурга. Я не понимаю, для чего нам так срочно понадобился этот город? Еще один полк дивизии Томина по вашему же приказанию пытается прорваться в местечко Любич под городом Торн. Зачем, кому это нужно?.. Надо принимать решения с учетом конкретной обстановки… Остальные части корпуса сконцентрированы по вашему требованию в двух отдаленных друг от друга местах для форсирования Вислы в районе городов Нешава и Влоцлавск. Разве можно при таком распыленном состоянии войск добиться успеха, ожидаемого от нас Тухачевским?» Фактически мощный удар на севере, на который рассчитывал командующий Западным фронтом, наносился не сжатым кулаком, а растопыренными пальцами и решающего успеха не принес.
Наступление польской ударной группы с рубежа реки Вепш, начавшееся 16 августа, пришлось по слабой Мозырской группе и 58-й дивизии 12-й армии. Для Тухачевского оно стало неожиданностью. Правда, в последние дни, рассуждая логически, он не исключал атаки поляков против левого фланга фронта и потому настойчиво добивался передачи в свое подчинение Конармии и 14 августа переориентировал 16-ю армию на переправу через Вислу южнее Варшавы, потребовав одну дивизию выделить во фронтовой резерв. Но было поздно.
Мозырская группа и 58-я дивизия были разгромлены в первый же день польского контрудара. Такая же участь постигла выделенную во фронтовой резерв 8-ю дивизию 16-й армии. Как отмечает Боркевич, «вечером 16 августа Мозырская группа в действительности перестала существовать как оперативная единица». Разгром произошел так быстро, что части группы и ее штаб не успели информировать о начавшемся польском наступлении ни штаб 16-й армии, ни штаб Западного фронта. Тухачевский только 17-го утром узнал о происшедшем. Он отдал приказ своим северным армиям начать отход, чтобы избежать ловушки. 16-я армия и Мозырская группа (что ее уже фактически не существует, командующий еще не знал) должны были задержать польскую контратакующую группировку, которую планировалось сокрушить ударом на Люблин Первой конной и 12-й армии. Тухачевский подозревал, что «отсутствие средств связи и бестолковые путешествия 4-й армии по Данцигскому коридору, по-видимому, не позволили получить командарму 4-й отданного приказа вовремя». В действительности, по свидетельству Давыдова, командарм Шуваев директиву об отходе на юго-восток получил. Но собрать в короткий срок разбросанные далеко друг от друга дивизии и бригады было невозможно. Поэтому Шуваев, не представляя всей серьезности обстановки на левом крыле фронта, решил действовать как пьяница из анекдота, ищущий ключи не там, где потерял, а под фонарем, где светло. Командарм-4 приказал своим войскам и кавкорпусу Гая продолжать операции по форсированию Вислы, утратившие к тому времени всякий смысл.
Оказавшиеся в неприятельском тылу части Западного фронта утратили всякую боеспособность. В ночь с 19 на 20-е августа из занятого тремя днями ранее Седлеца Пилсудский писал военному министру генералу Соснковскому: «То, что здесь творится, трудно себе даже представить. Ни по одной дороге нельзя проехать спокойно — столько здесь шляется по окрестностям разбитых и рассеянных, но также и организованных отрядов с пушками и пулеметами. Пока что с ними справляется местное население и тыловые органы различных наших дивизий, которые, однако, должны идти дальше, за своими дивизиями; после их ухода остается такая ужасающая пустота, что если бы не вооружившиеся крестьяне, то завтра или послезавтра окрестности Седлеца, наверное, были бы во власти разбитых и рассеянных нами большевиков, а я бы с отрядами вооруженных жителей сидел бы в укрепленных городах». Войска, с которыми без труда могут справиться вооруженные крестьяне, — это уже нечто больше похожее на толпу с оружием, а не на регулярную армию. Тухачевский в одночасье лишился большей части подчиненных ему дивизий, да и на оставшиеся положиться было нельзя. Он пережил одно из тяжелейших потрясений в своей жизни, сравнимое только с германским пленом. По сути, Тухачевский опять оказался в плену, в плену обстоятельств — отрезанный от войск, бессильный что-либо изменить в ходе сражения.
Иссерсон свидетельствовал: «Тухачевский… остался безучастным зрителем разгрома своих армий. Тем тягостнее были его переживания. Когда Тухачевскому стала ясна картина уже разразившейся катастрофы и когда он уже ничего не мог сделать, он заперся в своем штабном вагоне и весь день никому не показывался на глаза… Долгие годы спустя в частной беседе он сказал… что за этот день постарел на десять лет, намного вырос и понял все значение мысли Клаузевица о „трениях“ на войне… Он, несомненно, имел в виду те „трения“, которые пришлось ему испытать в своих отношениях с Главным командованием, руководством Юго-Западного фронта и Конармии и которых он не смог побороть».
В действительности, бесполезно было надеяться на помощь со стороны Буденного. Конармия ни при каких условиях не успевала ударить в тыл войскам Пилсудского. К 22 августа поляки вышли к линии Остроленка — Ломжа — Белосток, тогда как основная часть армий Тухачевского оставалась западнее этой линии. 21 августа Ворошилов, уже после того как Первая конная, подчинившись приказу, двинулась к Владимиру-Волынскому, направил телеграмму Реввоенсовету Республики, где осуждал отозвание Конармии из-под Львова: «Снятие Конармии с Львовского фронта в момент, когда армия подошла вплотную к городу, приковав к себе до семи дивизий противника (насчет семи дивизий — обычное у военных поэтическое преувеличение, в действительности против Первой конной действовали полторы кавалерийские и две с половиной пехотные дивизии. — Б. С.), является крупнейшей ошибкой, чреватой значительными последствиями. Я не буду говорить о том, какое моральное действие оказывает подобный отход на армию. Вы это учтете сами, если вспомните огромные наши потери в последних боях, но я должен сказать, что, продолжая бои за овладение Львовом, мы не только служили бы магнитом для противника, но в то же время самой серьезной угрозой тылу его ударной группы, которой мы всегда смогли бы через Люблин нанести сокрушительный удар…»
