Отправься Тухачевский к своим гибнущим армиям, повторим, ему вряд ли бы было суждено найти смерть на поле боя или оказаться в польском плену. Армейские штабы и тылы успели отступить на восток. Хотя иной раз отступать приходилось под огнем противника. Мой дедушка Б. М. Соколов, в то время начальник медицинского околотка в одной из дивизий Западного фронта, рассказывал, как они с бабушкой на санитарной линейке бежали из-под Пултуска и вдоль дороги рвались снаряды. Но польские артиллеристы стреляли плохо, и ни один снаряд так и не попал в отходящие по дороге обозы.
Впрочем, небольшой шанс на время выбыть из игры у Тухачевского все же был, окажись он по какой-либо надобности в штабе кавкорпуса Гая. Тогда командующего фронтом могли бы интернировать в Восточной Пруссии. Оттуда бойцы и командиры 4-й и 15-й армий вернулись только осенью 1921 года. При таком развитии событий Тухачевский не смог бы участвовать в подавлении Кронштадтского и Тамбовского восстаний и, кто знает, быть может, не столь стремительно продолжил бы свою карьеру в Красной армии, оказался на вторых ролях, не вознесся бы столь высоко, зато получил бы хоть мизерный, принимая во внимание масштаб репрессий, но шанс избежать гибели в 1937-м.
Тухачевский все еще верил, что, пополнив разгромленные войска фронта, можно будет вновь нанести полякам решительное поражение. Он утверждал: «Войска были настроены твердо. Проигранная операция толкала их на желание нового наступления. Мы имели все шансы на то, чтобы снова повернуть счастье в свою сторону. Вопрос был только в том, кто раньше подготовится и кто раньше перейдет в наступление».
Троцкий оптимизма Тухачевского не разделял. Председатель Реввоенсовета Республики вспоминал: «Я застал в Москве настроения в пользу второй польской войны. Теперь и Рыков перешел в другой лагерь: „Раз начали, — говорил он, — надо кончать“. Командование Западного фронта обнадеживало: прибыло достаточно пополнений, артиллерия обновлена и пр. Желание являлось отцом мысли. „Что мы имеем на Западном фронте? — возражал я. — Морально разбитые кадры, в которые теперь влито сырое человеческое тесто. С такой армией воевать нельзя… С такой армией можно еще кое-как обороняться, отступая и готовя в тылу вторую армию, но бессмысленно думать, что такая армия может снова подняться в победоносное наступление по пути, усеянному ее собственными обломками“. Я заявил, что повторение уже совершенной ошибки обойдется в десять раз дороже и что я не подчиняюсь намечающемуся решению, а буду апеллировать к партии. Хотя Ленин формально и отстаивал продолжение войны, но без той уверенности и настойчивости, что в первый раз. Мое несокрушимое убеждение в необходимости заключить мир, хотя бы и тяжкий, произвело на него должное впечатление». Решено было отправить Троцкого на Западный фронт, а по итогам его доклада выработать план действий.
Тухачевский, оправившийся от потрясения, вызванного разгромом, был настроен решительно. Еще 17 августа в Минске состоялось заседание мирной конференции с участием польской делегации. Однако 20 августа командующий Западным фронтом издал приказ, где утверждал, что польские делегаты преследуют исключительно шпионские цели, и утверждал, что мир можно заключить только «на развалинах белой Польши». Политбюро пришлось принять специальное постановление, осуждающее «хуже чем бестактный приказ, подрывающий политику партии и правительства». Возобновление польского наступления в начале сентября полностью подтвердило правоту Троцкого. Войска Западного и Юго-Западного фронтов, почти не оказывая сопротивления, откатывались на восток. Тухачевский констатировал: «Поляки перешли в наступление первые, и наше отступление стало неизбежным».
Как самокритичная оценка собственных действий в качестве командующего Западным фронтом выглядит следующее признание в книге Михаила Николаевича «Новые вопросы войны», писавшейся в 30-е годы: «Очень часто командиры увлекались водоворотом событий, а не руководили, не организовывали и не ускоряли его». Так и вихрь похода на Варшаву и Берлин захватил Тухачевского. Казалось, вот-вот польский фронт рухнет, надо спешить, а то Антанта успеет помочь Пилсудскому, тут не до тонкостей организации, главное, чтобы войска быстрее двигались вперед. А в результате…
Главком С. С. Каменев также осознал безнадежность ведения войны с Польшей. 12 октября 1920 года, в день вступления в силу советско-польского перемирия, он предложил Политбюро все силы бросить против врангелевской армии в Крыму, мотивируя это тем, что с Польшей вести борьбу Красная армия всё равно не в состоянии: «Мы не можем рассчитывать на то, что до ликвидации Врангеля мы будем в состоянии, продолжая борьбу с ним, уделить такие силы и средства для Запада, чтобы в короткий срок восстановить там нашу боевую мощь до размеров, гарантирующих нам успех в борьбе с поляками, если бы они разорвали условия перемирия… Необходима резкая массировка сил и средств против одного из… противников, и именно против Врангеля, в силу общей обстановки; с этим решением связан известный риск ввиду ослабления наших сил на западе, но и при половинчатом решении этот риск тоже не может быть устранен в достаточной мере, так как нет никакой уверенности, что одновременно с борьбой на юге мы сможем дать на запад средства для полного восстановления его мощи».
Заключению перемирия с Польшей предшествовал визит Троцкого в штаб Западного фронта. Это посещение Лев Давидович описал следующим образом: «В штабе фронта я застал настроения в пользу второй войны. Но в этих настроениях не было никакой уверенности… Чем ниже я спускался по военной лестнице — через армию к дивизии, полку и роте, тем яснее становилась невозможность наступательной войны. Я направил Ленину на эту тему письмо… а сам отправился в дальнейший объезд. Двух-трех дней, проведенных на фронте, было вполне достаточно, чтоб подтвердить вывод, с которым я приехал на фронт. Я вернулся в Москву, и Политбюро чуть ли не единогласно вынесло решение в пользу немедленного заключения мира».
К миру стремилась и Польша. Польские войска продвинулись далеко на восток, в последние перед перемирием дни без боя заняв Минск, но потом оставив город (по условиям перемирия и заключенного в марте 1921 года Рижского мира белорусская столица осталась в нейтральной зоне на советской территории, где можно было размещать лишь ограниченное количество войск). Перед ними находились деморализованные остатки разгромленных армий Западного фронта. Фактически путь на Смоленск и Москву был открыт. Однако надвигалась весенняя распутица, и война грозила затянуться. Главное же, поляки вовсе не горели желанием захватывать Москву для генерала Врангеля. Как писал Пилсудский еще в начале 1919 года: «Возможно, я и смог бы дойти до Москвы и прогнать большевиков оттуда. Но что потом?.. Места у них много. А я Москвы ни в Лондон, ни в Варшаву не переделаю. Только, видимо, отомщу за гимназическую молодость в Вильне и прикажу написать на стенах Кремля: „Говорить по-русски запрещается“…» Если в противостоянии с Советской Россией, стремившейся зажечь пламя пролетарской революции по всему миру, Польша могла рассчитывать на помощь держав Антанты, то в случае прихода к власти в Москве Врангеля, сторонника «единой и неделимой России», Пилсудский уже не мог полагаться на англо-французскую поддержку польской независимости, пожелай российское «белое» правительство восстановить в той или иной форме контроль над Польшей. «Начальник Польского государства» явно считал большевиков, все-таки заявивших о признании независимости Польши, меньшим злом по сравнению с Деникиным, Колчаком и Врангелем. До Москвы поляки осенью 20-го, наверное, дойти бы смогли — но что потом? Менять одно недружественное российское правительство на другое, не менее враждебное польским интересам? Пилсудский был слишком опытным политиком, чтобы поддаться соблазну водрузить в Кремле русского генерала с помощью польских штыков.
