Прохаживаясь вдоль и поперек по саду (Таврическому. – И. С.), мы несколько раз встречали великую княгиню, прогуливавшуюся отдельно. Великий князь сказал мне, что его супруга – поверенная всех его мыслей, что она одна знает и разделяет его чувства, но что, за исключением ее, я – первое и единственное лицо, с которым… он решил говорить о них, что он не может поверить их решительно никому, ибо никто в России еще не способен разделить их или даже понять…
Этот разговор был пересыпан, как легко себе представить, излияниями дружбы с его стороны, с моей – выражениями удивления и благодарности и уверениями в преданности… Я расстался с ним, признаюсь в том, вне себя, глубоко взволнованный, не знаю, сон ли это или действительность…»
Впрочем, не исключаю, что Екатерина знала об этих крамольных беседах, но понимала: человек мыслящий и не лишенный способности чувствовать должен переболеть свободомыслием. Важно, чтобы это случилось вовремя. Верила: как только внук придет к власти, «республиканский дух» мгновенно развеется. Она ведь сама в молодые годы была заражена этим духом, ей даже удалось удивить мир, сделаться в глазах Европы и собственной страны революционеркой, изложив свои либеральные идеи в официальном документе. Но как только от теории нужно было переходить к практике, она отступила. Вынуждена была отступить. Почему? Да потому, что в годы ее увлечения либеральными идеями никто в России еще не способен был разделить их или даже понять. Так что Екатерина не особенно беспокоилась: раз внук понимает бесплодность своих свободолюбивых мечтаний, значит, со временем ими переболеет.
А вот Елизавета и представить не могла, как скоро ее муж откажется от вольнолюбивых мыслей. Высылку Чарторийского она пережила очень болезненно и никогда не простила Марии Федоровне ее интригу. Но вовсе не потому, что лишилась возлюбленного. Возлюбленным он не был. Моя уверенность основана на безоговорочном утверждении лучшего знатока той эпохи, великого князя Николая Михайловича, да и на собственных выводах. Ее характер, ее тогдашние отношения с мужем делают, на мой взгляд, измену просто невозможной. По крайней мере, измену физическую. Кроме того, она доказала, что если хочет что-то скрыть, то это ей блестяще удается: о ее мнимом романе с князем Адамом при дворе шептались все, а вот о настоящем романе (о нем речь впереди) знали только те, кого она сама посвятила в свою тайну. А тогда Мария Федоровна и Павел Петрович лишили ее друга, единомышленника: он так ее понимал, с ним единственным можно было быть откровенной.
Став императором, Александр незамедлительно вернул Чарторийского в Петербург. Казалось, наступило время свершений: то, о чем они так взволнованно говорили, о чем так долго мечтали, никто не мешал осуществить. В это время Елизавета писала: «Как ни горестно мне думать о горестных обстоятельствах смерти императора, я дышу свободно вместе со всей Россией».
Первым шагом к свободе стало учреждение полуофициального Негласного комитета. В его состав вошли друзья и единомышленники: Виктор Кочубей, Павел Строганов, Николай Новосильцев, Адам Чарторийский. Елизавета присутствовала на заседаниях и наравне с мужчинами участвовала в обсуждении всех вопросов, касающихся реформ, конституции, свободы. Но все они, вольнодумцы и республиканцы, как только им пришлось заняться реальной политикой, стали неожиданно осторожны. Ничего удивительного: они наконец поняли, как мало знают страну, положение народа, особенно крестьян. Прежде чем их освобождать, нужно было во всем разобраться. Даже сам Фредерик Сезар (Цезарь) Лагарп, учивший Александра вольномыслию, находил, что небезопасно освобождать крестьян при чудовищно низком уровне их просвещения. Надо их сначала образовать и перевоспитать, а уже потом освобождать.
Обычно по случаю коронации новый монарх одарял сановников крепостными крестьянами. Александр таких подарков не сделал, чем вызвал откровенное недовольство. Одному из недовольных молодой император твердо заявил: «Большая часть крестьян в России – рабы: считаю лишним распространяться об унижении человечества и о несчастии подобного состояния. Я дал обет не увеличивать числа их и потому взял за правило не раздавать крестьян в собственность».
Елизавета была счастлива. Ей казалось: еще немного – и ее вторая родина станет такой же свободной, как Баденское княжество. Ее муж, ее император уже сделал так много! Уже в марте он приказал освободить из Петропавловской крепости заключенных Тайной экспедиции, помиловал Александра Радищева и еще примерно 12 тысяч человек, жестоко наказанных Павлом по пустячным поводам; издал указ «О свободном пропуске едущих в Россию и отъезжающих из нее».
В первый год царствования Александр Павлович отменил запрет на ввоз в Россию книг и нот. Издал указы «О восстановлении жалованной грамоты дворянству», «Об уничтожении Тайной экспедиции» и «Об уничтожении публичных виселиц». Освободил от телесных наказаний священников и диаконов. Запретил публикацию объявлений о продаже крестьян без земли. Создал Комиссию о составлении законов, запретил пытки. Издал закон «О вольных землепашцах», разрешавший помещикам отпускать крестьян на волю с земельными участками за выкуп – 47 153 семьи получили свободу. Елизавета верила: это только начало. Скоро их общие юношеские мечты станут реальностью. Но… «дней Александровых прекрасные начала» скоро получили совсем иное продолжение…
На третьем году царствования Александр вернул ко двору генерала Аракчеева, «без лести преданного» сначала Павлу Петровичу, а теперь – и его сыну. Елизавета Аракчеева презирала, не понимала, что может быть общего у ее утонченного супруга с этим грубым, жестоким мужланом. Но мнение жены уже ничего не значило для Александра: их отношения окончательно испортились.
Ее активное участие в политике закончилось. Теперь она была просто свидетельницей того, что происходило с Россией. Делала для страны, что могла (о ее помощи армии и пострадавшим от войны 1812 года речь впереди). Когда Аракчеев начнет организовывать военные поселения, она попытается выступить против, вразумить Александра. Ведь военные поселения образуют в итоге особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его жестокого угнетения. Она будет подыскивать самые убедительные слова, взывать к состраданию. И неожиданно откроется страшное: Аракчеев – всего лишь старательный исполнитель, автор – император. Более того, окажется, что Аракчеев на коленях умолял царя отказаться от распространения поселений. Александр остался непреклонен: военные поселения «будут во что бы то ни стало, хотя бы пришлось уложить трупами дорогу от Петербурга до Чудова». Это больше ста километров…
Елизавета была потрясена. Ей казалось, она знает своего мужа. Да, он лукав, но ведь добр, благороден… Но военные поселения – это уже после возвращения из заграничного похода, после победы над Наполеоном. Причиной первого их конфликта на политической почве стал не кто иной, как Адам Чарторийский. Вернув князя Адама в Петербург, Александр сразу назначил его министром иностранных дел. Елизавета была против: сложные отношения с Польшей не дают возможности быть уверенными, что польский патриот будет безоговорочно стоять на страже интересов России. Удивительно, но она более русская, чем Александр. Он окружает себя теми, кто, как ему кажется, предан лично ему (как часто это повторялось и до, и после!). Она хочет видеть во власти тех, кто предан России.
