Близкие друзья знали об отношении Пушкина к императрице. Не случайно Дельвиг опубликовал «Я помню чудное мгновенье» только после ее смерти. Знал, как трепетно охранял Пушкин тайну своего сердца. Женщину, которую боготворил, он скрывал под разными именами: Лейла, Эльвина, Елена. Но стихи, обращенные к ней, легко отличить от всех других. В них не влюбленность. В них великая любовь и тоска о невозможном. Помните? «Богинь не целуют, им поклоняются». В отличие от императора Александра Павловича, великий поэт России это понимал. И поклонялся.
На лире скромной, благородной
Земных богов я не хвалил
И силе в гордости свободной
Кадилом лести не кадил.
Свободу лишь учился славить,
Стихами жертвуя лишь ей,
Я не рожден царей забавить
Стыдливой музою моей.
Но, признаюсь, под Геликоном,
Где Касталийский ток шумел,
Я, вдохновенный Аполлоном,
Елисавету втайне пел.
Небесного земной свидетель,
Воспламененною душой
Я пел на троне добродетель
С ее приветною красой.
Любовь и тайная свобода
Внушили сердцу гимн простой,
И неподкупный голос мой
Был эхо русского народа.
Об истории публикации этого стихотворения я еще расскажу. Здесь он единственный раз не скрывает ее имени, поэтому, изучив внимательно лексику этого стихотворения, проще определить, какие еще строки посвящены ей. Здесь: «небесного земной свидетель». В других стихах: «твои небесные черты», «красу невинности небесной», и еще, и еще. Конечно, дело не только в лексике, дело в особом, возвышенном строе. Те, кого Бог одарил абсолютным чувством языка (свойством, сходным с абсолютным музыкальным слухом), легко отличат стихи, обращенные к ней.
«Читайте!» – беру я на себя смелость повторить совет Гейченко. Читайте Пушкина – вас ждут удивительные открытия. Я же не стану больше заниматься не своим делом. Пушкинисты, надеюсь, уделят наконец внимание не только «донжуанскому списку» поэта, но и его Беатриче, его возвышенной любви-благоговению. Позволю себе поделиться только еще одним соображением, которое возникло, когда пыталась понять, вернее почувствовать, что значила для Пушкина Елизавета Алексеевна.
Принято считать, что поэт потому не любил бывать при дворе (уже во время царствования Николая Павловича), что его унижал камер-юнкерский мундир, раздражало подчеркнутое внимание монарха к Наталье Николаевне. Спорить с этим бесполезно: лежит на поверхности. А что, если были причины более глубокие? Он ведь знал, как жилось в царской семье Елизавете Алексеевне. Он хорошо и давно знал людей, «чья злоба убила друга моего» (не прямо, конечно, но постепенно, отравляя жизнь день за днем).
Когда-то, в ранней юности, он, как и все его сверстники, обожал Александра I. Царская семья казалась идеальной:
Прекрасная! Пускай восторгом насладится
В твоих объятиях российский полубог.
Что с участью твоей сравнится?
Весь мир у ног его – здесь у твоих он ног.
Это написано в 1816 году, вскоре после возвращения царя-победителя из Европы. В конце мая того же года по совету Карамзина Мария Федоровна посылает в лицей Георгия Александровича Нелединского-Мелецкого, которому поручено заказать лицеисту Пушкину стихи в честь принца Оранского. Через два часа стихотворение готово.
Шестого июня вдовствующая императрица устраивает в Павловске праздник для новобрачных, своей дочери Анны Павловны и принца Оранского. На праздник приглашены лицеисты. После представления – бал и ужин, во время которого хор поет немного измененное стихотворение Пушкина. В знак особого расположения Мария Федоровна преподносит юному поэту золотые часы с цепочкой. Он принимает подарок с благодарностью.
Но проходит всего два месяца, и Пушкин «нарочно, о каблук» разбивает часы, подаренные вдовствующей императрицей. Почему? Для тех, кто понимает, что значила для Пушкина Елизавета Алексеевна, ответ очевиден: он узнал, как относятся к ней император и его матушка. С тех пор его отношение к ним обоим резко меняется. Он не может защитить Елизавету Алексеевну. Но он может сказать, что думает о ее муже, который посмел пренебречь прекраснейшей из женщин. А поскольку он – Пушкин, язвительные стихи мгновенно запоминаются:
Ура! в Россию скачет
Кочующий деспот.
Спаситель громко плачет,
А с ним и весь народ.
Или вот это:
Воспитанный под барабаном,
Наш царь лихим был капитаном:
Под Австерлицем он бежал,
В двенадцатом году дрожал,
Зато был фрунтовый профессор!
Но фрунт герою надоел –
Теперь коллежский он асессор
По части иностранных дел!
И вот уже развенчан «вождь побед» (так сам Пушкин в юности восторженно называл Александра). Насмешки император не прощает. Словом ответить не может. Отвечает «делом» – ссылкой.
По счастью, Мария Федоровна не подозревает об отношении Пушкина к Елизавете (слухов-то нет: о неземной любви сплетничать неинтересно). Если бы знала, непременно придумала бы, как обернуть это против невестки.
Годы совместной жизни их не примирили. Если раньше хотя бы иногда истинное лицо Марии Федоровны проглядывало из-под маски, с годами маска так приросла к лицу, что отличить мнимое, так тщательно за долгие годы выпестованное, от подлинного было уже невозможно. На людях она всегда была доброжелательна, заботлива, благонравна. И нередко в глазах тех, кто мало знал обеих императриц, определено выигрывала в сравнении со сдержанной, немногословной, но ироничной невесткой. А вот того, что эти женщины – антиподы, не заметить было невозможно.
Между тем сходство Елизаветы с Екатериной Великой (не внешнее – внутреннее, глубинное) становилось все очевиднее. Екатерина ведь тоже долгие годы носила маску – иначе не выжила бы и уж наверняка не стала бы тем, кем стала. Но с годами она делалась все естественнее: императрице уже не нужно было скрывать свое подлинное лицо. Кому-то не нравится? Что ж, это его проблемы. Елизавета тоже не была исключением, ей тоже приходилось носить маску, скрывать свои чувства, отношения, обиды. Возможно, ей было даже труднее, чем другим императрицам: была от природы слишком искренна, открыта, откровенна. Но – и талантлива. Так что поначалу маска милой, безропотной супруги наследника престола казалась занятной игрой. Потом надоела. Потом сделалась отвратительна. И она все чаще позволяла себе оставаться самой собой. Сначала с людьми близкими. И они были еще больше очарованы. Со временем – вообще отбросила маску. Как когда-то Екатерина. Но та отвоевала себе право быть собой, у этой завоеваний не было – была только внутренняя свобода.
Вот эта внутренняя свобода и роднила этих, столь непохожих друг на друга женщин. Они обе не столько под давлением обстоятельств, сколько по велению сердца занялись изучением русского языка, сумели почувствовать его богатство, его неповторимую прелесть, и – только двое из немецких принцесс, ставших русскими царицами, – овладели им в совершенстве. А уж углубляться в изучение истории России, ее обычаев вообще не было необходимости – только собственное желание. Природа этого желания проста – любовь. Они обе полюбили Россию. Глубоко и навсегда. В Москве в Историческом музее хранится кружка Елизаветы Алексеевны с надписью: «Я русская и с русскими почию». Но Елизавета, в отличие от Екатерины, не переставала любить и Германию. Уже после победы над Наполеоном она навестила свое родовое гнездо, Баден-Баден. Писала оттуда: «Я нахожусь в одном из прекраснейших мест на земле. Единственный его недостаток то, что этот прекрасный уголок находится не в России».
