Декабристы Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Сергей Муравьев-Апостол, Петр Каховский и Михаил Бестужев-Рюмин были казнены в Петербурге 13 июля 1826 года. Между казнью и похоронами Елизаветы Алексеевны – всего два дня. До Михайловского весть о казни дошла на 11 день (24-го). Скорее всего, и о похоронах тоже. Почему же не записал об этом в дневник? А зачем? Зачем записывать то, о чем и так никогда не забудешь?
Убеждена: это стихотворение – на смерть Елизаветы. При чем здесь Ризнич? Да, увлечение было сильным, да, была страсть. Но здесь – о чувстве глубоком, мучительном, пронесенном через годы. Предвижу возражения: а как же «под небом голубым страны своей родной»? Это уж точно про Ризнич, а не про смерть в случайном, чужом для Елизаветы Белеве. Отвечу: стихи крайне редко бывают буквальной констатацией факта. Поэзия – это сопряжение идей далековатых, как еще в XVII веке заметил Буало, а по-русски озвучил Ломоносов. А то, что не находил слез… Наверное оттого, что горе было безмерно – ноша не по силам. Ее смерть, смерть декабристов, жуткая участь тех, кто приговорен к каторге. И невозможность помочь. И (не смею утверждать, но и исключить не могу) – ощущение, что она ко всему этому причастна. Не виновна, нет, но все же… И на мужа повлиять не сумела, и от престола отказалась (Пушкин наверняка знал о предложении, сделанном Елизавете Алексеевне Глинкой), и законного наследника не родила – могла, но не сумела предотвратить… Собственное равнодушие его ужасает. Психиатры называют это парадоксальной реакцией: так душа ищет защиты от страдания.
Я перечитала то, что он писал в те же дни, в конце июля 1825 года. И нашла подтверждение: именно в это время он переводит «Orlando Furioso» Ариосто. Не начало, а тот кусок, где герой теряет любимую:
Готов он в горести безгласной
Лишиться чувств, оставить свет.
Ах, верьте мне, что муки нет,
Подобной муке сей ужасной.
На грудь опершись бородой,
Склонив чело, убитый, бледный,
Найти не может рыцарь бедный
Ни вопля, ни слезы одной.
Он вернется в Петербург, где многое будет напоминать о ней. Во всяком случае, бывая у Карамзиных, он каждый раз будет видеть ее портрет. Но стихов, посвященных ей, больше писать не станет.
И вот – 1830 год. Он счастлив. Он скоро женится. По любви. И вдруг – крик отчаянной, неизбывной тоски:
О, если правда, что в ночи,
Когда покоятся живые,
И с неба лунные лучи
Скользят на камни гробовые,
О, если правда, что тогда
Пустеют тихие могилы –
Я тень зову, я жду Лейлы:
Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень,
Как ты была перед разлукой,
Бледна, хладна, как зимний день,
Искажена последней мукой.
Приди, как дальняя звезда,
Как легкий звук иль дуновенье.
Иль как ужасное виденье,
Мне все равно, сюда! сюда!…
Зову тебя не для того,
Чтоб укорять людей, чья злоба
Убила друга моего,
Иль чтоб изведать тайны гроба,
Не для того, что иногда
Сомненьем мучусь… но тоскуя
Хочу сказать, что все люблю я,
Что все я твой: сюда, сюда!
При жизни Пушкина это стихотворение не было напечатано. Привык скрывать свое чувство, оберегать Ее имя от нескромных взглядов, домыслов, слов? Опасался сплетен: мол, о ком это страдает счастливый жених? Не хотел огорчать невесту, уверенную, что она – единственная любимая? Возможно. А может быть, все проще: его душа в последний раз говорила с ее душой. Свидетели здесь не нужны.
От «воска» до «чугуна» Часть II
Вернемся теперь к тому моменту, когда Мария Федоровна стала вдовствующей императрицей при царствующем сыне (такое было впервые в истории России). Французский посол Савари докладывал Талейрану:
Придворный церемониал и этикет соблюдается императрицей-матерью. Во время публичных церемоний она опирается на руку императора; императрица Елизавета идет позади и одна. Я видел войска под ружьем и царя верхом, ожидавших прибытия его матери. За любое назначение, за каждую милость являются благодарить ее и поцеловать ей руку, хотя бы она не принимала в этом никакого участия; ни о чем подобном не докладывают императрице Елизавете – это не принято. Петербургская знать считает своим долгом показываться на приемах императрицы-матери по крайней мере раз в две недели. Елизавета почти, там не бывает, а император обедает три раза в неделю и нередко остается ночевать.
Когда-то молодую Марию Федоровну шокировало и возмущало, что ее свекровь, которая, когда считала нужным, умела выглядеть величественно, как никто другой (невестка отдавала ей в этом должное), часто позволяла себе вести себя так, будто она ровня придворным, собиравшимся у нее запросто на малые приемы. В мечтах о будущем она не допускала такого: уж она-то всегда будет вести себя так, как положено монархине, ни на минуту не забывать о величии! О внутреннем величии не помышляла. Видела только внешние его проявления.
Сразу после коронации долго не находившая удовлетворения жажда именно внешнего, показного величия выливалась в странные нововведения. Так, по настоянию Марии Федоровны (Павел Петрович иногда все-таки продолжал потворствовать ее желаниям), императорскую корону, которая раньше спокойно хранилась в Зимнем дворце, стали перевозить вслед за государем. Как только он приезжал в Павловск, корона возлагалась в тронном зале на раззолоченное высокое подножие с бархатной подушкой и накрывалась хрустальным футляром, закрывавшимся на замок. При короне день и ночь стоял часовой.
Теперь корона, увы, в Зимнем дворце, у сына, но он не препятствует желанию матери затмевать роскошью балы и приемы, которые устраивают (по необходимости) одинаково не любящие светской суеты Александр и Елизавета. А уж о превосходстве шикарных туалетов свекрови над скромными нарядами царствующей императрицы и говорить не приходится. Она будто бы наверстывает то, что было упущено в молодости, когда Екатерина запретила носить французские платья, и «скромнице» Марии Федоровне пришлось отказаться от 200 (!) ящиков самых модных нарядов, вывезенных ею из Франции.
Она все время старается в полной мере (и даже порой до смешного чрезмерно) пользоваться внешними приметами своего положения: если император выезжает в коляске, запряженной парой лошадей, то она – в карете, запряженной шестеркой, в сопровождении гусар и пажей.
О некоторых подробностях жизни Марии Федоровны вспоминал бывший ее камер-паж Петр Михайлович Дараган:
Мария Федоровна любила служение камер-пажей; она к нему привыкла. Отправлялся ли дворец в Москву, выезжала ли императрица на неделю в Петергоф или на один день в Ораниенбаум или на несколько часов на маневры – всюду следовали за нею камер-пажи.
