Непонятная окружающим, даже приближенным, свадьба состоялась. Астольф де Кюстин, присутствовавший на церемонии, вспоминал: «Когда священник подвел молодоженов к их августейшим родителям, те с трогательной сердечностью расцеловали их. Мгновение спустя императрица бросилась в объятия супруга; этот порыв нежности был куда бы более уместен в дворцовой зале, нежели в храме, но в России государи везде чувствуют себя как дома, даже в доме Божьем. Вдобавок порыв императрицы был, кажется, совершенно непроизволен и потому не мог никого задеть».
Если бы автор воспоминаний знал, чего стоило Александре Федоровне устроить этот брак! Великая княжна была натурой пылкой, увлекающейся. Заявила, что любит Максимилиана и, если не разрешат выйти за него замуж, все равно сбежит с ним. Зная свою дочь, Александра Федоровна понимала: сбежит, и прекрасно представляла, какой скандал за этим последует и как отнесется к этому император. Кроме того, Мария, еще будучи подростком, категорически заявила родителям, что из России она никогда и никуда не уедет, что нигде, кроме как на Родине, жить не только не желает, но и не сможет – умрет от тоски. У матери это вызывало искреннее сочувствие. И даже восхищение. О каком западном женихе, даже самом высокородном, в таких обстоятельствах может идти речь? А герцог Лейхтенбергский готов жить в России. Так что, хотя бы в этом отношении, – вполне подходящий жених. Оставалось только уговорить на этот странный брак Николая Павловича. Александре Федоровне это удалось. К сожалению, все ее усилия оказались напрасны: семейная жизнь молодых сразу не заладилась. И мать, и дочь старались скрыть это от отца – оберегали его душевный покой.
Николай Павлович сделал любимой дочери на свадьбу роскошный подарок: Мариинский дворец, который приказал Андрею Ивановичу Штакеншнейдеру поставить против строящегося Исаакиевского собора. Пройдут годы, и на площади между дворцом и собором встанет памятник «железному» императору, в котором трудно заподозрить нежнейшего мужа и отца. Вообще с навязанным обществу образом «жандарма Европы», туповатого любителя парадов и муштры, трудно совместить многие его вполне реальные черты: он был любящим сыном, заботливым мужем и отцом; блестящим знатоком истории, свободно говорил на трех европейских языках, прилично рисовал, музицировал и играл на сцене. Прочно забыто и то, что приобретением огромной части шедевров Эрмитажа Россия обязана вкусу и щедрости Николая Павловича. Но это так, к слову.
Вернусь к Марии Николаевне. Еще при жизни мужа у нее начался роман с Григорием Александровичем Строгановым. После смерти герцога Лейхтенбергского (он умер молодым) она тайно обвенчалась со своим возлюбленным. Был он человеком умным, благородным, блестяще образованным. Но все эти достоинства – ничто перед твердым правилом императорской семьи: ни при каких обстоятельствах не выдавать дочерей замуж за соотечественников. Если бы Николай Павлович узнал об этом, брак наверняка был бы расторгнут, Строганов – сослан в Сибирь или на Кавказ, под пули горцев; а любимой дочери вряд ли удалось бы избежать заточения в монастырь. Так что неудивительно, что известно об этом тайном браке стало только после смерти императора.
Для Александры Федоровны известие о том, что ее обманывали, стало страшным ударом: «Я думала, что со смертью императора я испытала горе в самой его горькой форме; теперь я знаю, что может быть горе еще более жестокое – это быть обманутой своими детьми». Упрек относился не только к Марии, но и к Александру, который, будучи наследником, знал об этом браке и не воспрепятствовал ему.
При жизни Александры Федоровны брак ее дочери не был признан, да Мария Николаевна и не настаивала, она была искренне огорчена реакцией матери и старалась загладить свою вину. Она вообще была человеком весьма достойным. Это признавал даже князь Петр Владимирович Долгоруков. «Как неутомимый тореадор, – писал о нем Александр Иванович Герцен, – дразнил без отдыха и пощады, точно быка, русское правительство и заставлял дрожать камарилью Зимнего дворца, чью сомнительную совесть повергали в трепет его разоблачения, его замечательная память и богатые документы…» Так вот, этот бесстрашный тореадор, постоянно разоблачавший всех Романовых, не нашел изъянов только у двух женщин из царственного семейства: невестки Александры Федоровны, будущей императрицы Марии Александровны, и дочери Александры Федоровны, Марии Николаевны (правда, саму Александру Федоровну обвинял только в одном – в расточительности). О дочери императрицы он писал: «Великая княгиня Мария Николаевна женщина умная: лета охладили ее пылкий характер; она всегда отличалась добрейшей душой. Пользуясь особенным расположением своего грозного отца, который любил ее более всех своих детей, находясь в самых дружеских отношениях и с государем (Александром II. – И. С.), и с императрицей Марией Александровной, она многим оказала и продолжает оказывать услуги, делать добро, а зла никогда и никому в своей жизни не причинила». И это правда. Если забыть, как горько обидела она мать, свято верившую, что дети никогда ее не обманут.
В случае с невестой сына Николай Павлович оказался куда демократичней своей мягкой, добросердечной жены. Кроме того, опыт убедил его: жениться нужно только по любви. Уж если он не мог допустить брак сына с его безродной первой (или первой известной?) возлюбленной, то здесь он считал себя обязанным помочь. Был уверен: со временем ему удастся переубедить жену. А что касается мнения европейских дворов… Пусть только попробуют сказать что-нибудь оскорбительное про его невестку! Александра Федоровна продолжала сопротивляться. Последним аргументом, заставившим ее сдаться, был рассказ о происхождении супруги Петра Великого, императрицы Екатерины I. По сравнению с ним происхождение принцессы Гессен-Дармштадтской можно было считать безупречным.
Императрица была человеком на редкость совестливым. После того как мужу и сыну удалось преодолеть ее предубеждение, она винила себя в недостойной предвзятости, старалась искупить свою вину перед будущей невесткой. А девочка и не знала о баталиях, происходивших при русском дворе. Ее саму мучили и всегда будут мучить те же сомнения, что и Александру Федоровну. Но об этом чуть дальше.
Когда государыня чувствовала себя перед кем-то неправой, она всегда старалась исправить ошибку, даже если это была всего лишь маленькая оплошность, и исправить не многословными извинениями, а делом. Так и теперь. В нарушение всех традиций, впервые в истории дома Романовых, она, императрица великой державы (дело происходило в 1839 году, когда престиж России был чрезвычайно высок), сама поехала в крошечное герцогство за будущей невесткой и одарила ее нежной привязанностью и поддержкой. А Мария Гессенская в этой поддержке нуждалась как никто из немецких принцесс, ставших российскими императрицами.
Впрочем, сама Александра Федоровна тоже нуждалась в сочувствии и поддержке. Только никому, никогда не дала повода этого понять.
Отступление о Варваре Аркадьевне Нелидовой
Александра Федоровна вспоминала, что в первое время после свадьбы Николай на публике был очень скован, как и его младший брат, Михаил: «Они усаживались в углу с вытянутыми, скучающими физиономиями, точно медведи или марабу. Правда, у моего Николая лицо было слишком серьезно для двадцати одного года, особенно когда он посещал общество или балы». Она всячески пыталась его расшевелить, заставить вести себя свободно, научиться получать удовольствие от простых, непритязательных развлечений. И расшевелила. На свою беду…
