Затем, Шарнгорст стоял на здравой точке зрения взаимодействия между теорией войны и войной как практическим делом на полях сражений; теория войны, по его мысли, являясь чистой наукой, носит сама в себе свою награду и цель, но ее собственный нерв и смысл — в ее воздействиях на боевом поле не только как указателя со стороны холодных раздумий мирного времени, но и как результата глубоких дум над боевым прошлым. На страницах «О войне» мы не один раз найдем повторенными эти мысли учителя, отраженные и углубленные блеском крупного дарования ученика.
Но Шарнгорст оказывал влияние не в одной лишь чисто военной сфере. Не углубляя этой темы, укажем, что военный реформатор сам прошел путь от общенемецкого патриотизма — широкого и шатающегося — к более узкому, но вместе и яркому патриотизму прусскому. Для Клаузевица, с его слабыми прусскими корнями, эта определенность политического устремления имела большое воспитательное значение. В этом отношении Шарнгорст занимает место рядом с Фридрихом Великим в галерее вдохновителей и идеалов Клаузевица.
«Так богато и разносторонне, — говорит Ротфельс, — протекало воздействие жизни сына нижнесаксонского крестьянина на развитие прусского дворянина, более молодого почти на целое поколение».
Из других преподавателей Академии имеет смысл назвать разве Кизеветтера, ученика и популяризатора Канта. Он преподавал молодым офицерам математику и основы кантовской философии
[45].
Критику давно интересовал вопрос, в какой степени оказал влияние на Клаузевица Кёнигсбергский философ как в годы его учения, так и в последующие годы его научных работ.
Нетрудно предположить, что для Клаузевица, в начале едва справляющегося с курсом Академии, самостоятельное ознакомление с трудностями критической системы Канта было не под силу, да и о последующем его изучении нет каких-либо указаний. Отсюда остается одно предположение, что Клаузевиц ознакомился с Кантом в той скромной и расплывчатой форме, в которой Кизеветтер преподносил слушателям философа в своих книгах и лекциях. То есть Клаузевиц усвоил себе лишь основы философской системы, неразрывно связанные потом с ходом его идей, создал себе в этих основах средство духовной дисциплины, скрепу для силы логического мышления, склонность к отвлеченным восприятиям. Но это не было близкое проникновение в миропонимание Канта и распространение такового на области специального исследования.
Отсюда трудно согласиться с теми
[46], которые склонны были в отдельных местах книги «О войне» видеть непосредственное влияние трудов Канта, особенно «Критики чистого разума». Конечно, вопросы познавания, оценка исторического материала, постановка военно-теоретических проблем, сама строгость умозаключений как будто сближают Клаузевица с Кантом, но в данном случае пред нами скорее совпадение идей и навыков — отражение философской эпохи и ее широких влияний.
Чтобы не возвращаться потом к теме о философских связях Клаузевица, скажем о его отношении к Гегелю. Существовало, да и теперь держится мнение, что немецкий философ оказал на Клаузевица большое влияние и, в частности, внушил ему диалектический метод. Например, Камон утверждал, что Гегель, по-видимому, оказал особенное влияние на миропонимание Клаузевица
[47] и что последний, перестав быть «наблюдателем», увлекся идеологическими постройками, непосредственно внушенными ему Гегелем. Еще дальше пошел Крейзингер, утверждавший, что без Гегеля Клаузевиц никогда не сумел бы так прекрасно развить свою доктрину
[48]. Все эти мнения надо признать ошибочными или, по крайней мере, не обдоказанными. Клаузевиц никогда и нигде не называет Гегеля, едва ли когда изучал его систему, и в его философской терминологии нет ничего, что говорило бы о Гегеле.
Затем, крайне сомнительно, чтобы Клаузевиц был знаком с гегелизмом до появления Гегеля в Берлине в 1818 г.
[49], но к этому году идеи Клаузевица и его миропонимание не только надо признать уже прочно установившимися, но они уже были неоднократно и во многих частях освещены им в печати. И влиять на него Гегелю, да еще «глубоко», было уже поздно.
Оставляя в стороне Камона, который говорит о влиянии Гегеля мимоходом и вправе не иметь особого знакомства с немецким философом, подполковника Крейзингера также придется упрекнуть в слабом знакомстве с Гегелем. По утверждению Рока
[50], Крейзингер о диалектике Гегеля имеет самое поверхностное представление, никогда не читал Гегеля
[51]. Таковы авторитеты, говорящие о влиянии Гегеля на Клаузевица. Правда, эти мыслители напрашиваются невольно на сравнение, и им, несомненно, принадлежит что-то общее: та же, например, удивительная смесь отвлеченности и реализма, та же способность сближать и взаимно контролировать эти разные сферы, те же общие наставники, как, например, Кант, Монтескье и Макиавелли.
Наконец, касаясь того же вопроса о влиянии Академии на развитие и склад мыслей Клаузевица, мы вправе задаться вопросом, какие книги и какого содержания, вне прямых учебников и пособий, интересовали его в это время. Но на это нет ответа в биографическом материале. Нужно думать, что тот крупный материал, следы которого улавливают потом после Академии, был отчасти уже проштудирован в ее еще стенах.
1803 г. В 1803 г. Клаузевиц, по рекомендации Шарнгорста, был назначен адъютантом к принцу Августу, двоюродному брату короля
[52]. Это дало ему доступ в привилегированный круг Берлинского двора и доставило ему крупную возможность расширить свое знание мира и людей. Нельзя оспаривать, что для Клаузевица, изучавшего политику как руководящую предпосылку войны, было важно вплотную подойти к тем сферам, где в старые дни скрывалось много пружин и винтиков внутренней и внешней политики. Его последующие характеристики как генералов, так, в особенности, государственных мужей дойенской Пруссии своей меткостью, яркостью и сарказмом обязаны этому знакомству со двором.
