Либенталь (скороговоркою). В один конец могу сказать, даже не справившись с календарем, но обратно не знаю.
Все отворачиваются в одну сторону и фыркают, издавая носом насмешливый звук.
Либенталь (обиженный). Могу вас уверить!.. Ведь от Рождества до Пасхи столько-то дней, а от Пасхи до Рождества столько-то, но не столько, сколько от Рождества до Пасхи. Следовательно…
Все отворачиваются в другую сторону, насмешливо фыркая носом.
Молчание.
И снова Миловидов проводит свою коронную «партию».
Миловидов (тем же тоном). Итак, нашего Ивана Семеныча уже не существует! Все, что было у него приятного, исчезло вместе с ним!..
После чего начинается несравненный монолог торгующего мылом князя. Он вспоминает время в горах, проведенное с Иваном Семенычем. Причем два первых предложения — цитата из стихотворения Лермонтова «Памяти А. И. Одоевского»[156].
Кн. Батог-Батыев. (шепелявя с присвистом). Я знал его!.. Мы странствовали с ним в горах Востока, и тоску изгнанья делили дружно. Что за страна Восток!.. Вообразите: направо — гора, налево — гора, впереди — гора; а сзади, как вы сами можете себе представить, синеет гнилой Запад!.. Наконец, вы с отвращеньем въезжаете на самую высокую гору… на какую-нибудь остроконечную Сумбеку; так, что вашей кобыле и стоять на этом мшистом шпице невозможно, разве только, подпертая горою под самую подпругу, она может вертеться на этой горе как на своей оси, болтая в то же время четырьмя своими ногами! И тогда, вертяся вместе с нею, вы замечаете, что приехали в самую восточную страну: ибо впереди восток и с боков восток, а запад?.. Вы, может, думаете, что он все-таки виден, как точка какая-нибудь, едва движущаяся вдали?
Г-жа Разорваки (громко, сдобно и ударяя кулаком по столу). Конечно!
Кн. Батог-Батыев. Неправда! И сзади восток!.. Короче: везде и повсюду один нескончаемый восток!
И как это бывает в оркестре, когда вариация иссякает, музыканты вновь возвращаются к главной теме. На сей раз солист — господин Миловидов — поет дифирамбы обедам, которые задавал Иван Семеныч. Трудно подобрать название этому шедевру гастрономического искусства. Может быть, «Обед по-министерски, сервировка присутственная»?..
Миловидов (снова возвышая тон). Все, что у него было приятного, исчезло вместе с ним!.. Когда Иван Семеныч задавал обеды и приглашал власти, то любил угостить тончайшим образом. Лежавшие в супе коренья изображали все ордена, украшавшие груди присутствующих лиц… Вокруг пирожков, вместо обыкновенной какой-нибудь петрушки, посыпались жареные цветочные и фамильные чаи! Пирожки были с кисточками, а иногда с плюмажами!.. Косточки в котлетах были из слоновой кости и завернуты в папильотки, на которых каждый мог прочесть свойственный его чину, нраву, жизни и летам — комплимент!.. В жареную курицу вечно втыкался павлиный хвост. Спаржа всегда вздевалась на проволоку, а горошек нанизывался на шелковинку. Вареная рыба подавалась в розовой воде! Пирожное разносилось всем в конвертах, запечатанных казенною печатью, какого кто ведомства! Шейки бутылок повязаны были орденскими ленточками и украшались знаками беспорочной службы; а шампанское подавалось обвернутое в заграничный футляр!.. Варенье, не знаю почему, не подавалось… По окончании обеда преданный Ивану Семенычу камердинер обрызгивал всех о-де-лава-ном!.. Вот как жил он! И что же? Канифоль, канифоль погубила его и свела в могилу! Его уже нет, и все, что было у него приятного, исчезло вместе с ним!..
Внезапно отворяются двери из передней, и входит Иван Семеныч, с торжествующим лицом и приятною улыбкою.
Все (в испуге). Ах!.. Иван Семеныч!.. Иван Семеныч!..
Иван Семеныч (улыбаясь и шаркая на все стороны)
Не дивитеся, друзья,
Что как раз
Между вас
На пиру веселом я
Проявляюся!
(Обращается строго к Миловидову и к Разорваки.)
Ошибаешься, Данила!..
Разорваки соврала!
Канифоль меня сгубила,
Но в могилу не свела!
Все (радостно вскакивают с мест и обступают Ивана Семеныча). Иван Семеныч!.. Как?! Вы живы?!
Иван Семеныч (торжественно). Жив, жив, говорю вам!.. Скажу более! (Обращается к г-же Разорваки.) У вас есть внук турецкого происхождения!.. Я сейчас расскажу вам, каким образом сделано мною это важное открытие.
Все(нетерпеливо). Расскажите, Иван Семеныч!.. Расскажите!..
Садятся вокруг стола. Иван Семеныч ставит свой стул возле г-жи Разорваки, которая, видимо, обеспокоена ожидаемым открытием. Все с любопытством вытянули головы по направлению к Ивану Семенычу. Иван Семеныч откашливается.
Молчание.
……………………………………………………………
Здесь, к сожалению, рукопись обрывается, и едва ли можно предполагать, чтоб это, в высшей степени замечательное, произведение Козьмы Пруткова было доведено им до конца.
После всего, что случилось, после такого чудного чудного — удивительно ли, что дело до «опрометчивого турка» так и не дошло? Вопрос «приятно ли быть внуком?» — повис в воздухе, да и само представление оборвалось на самом интересном месте… Этот обрыв — тоже часть сюжета. И, между прочим, шутка над читателем, привыкшим к завершенности действия. «А вот я разорву, — словно говорит Прутков. — Не в сюжете дело».
Сродство мировых сил
Эта «мистерия в одиннадцати явлениях» сочинена не в лучшую минуту. Мрачное отчаяние обуяло гениального поэта Козьму Пруткова. Перед ним встала дилемма: утопиться или повеситься? Вот до чего довели его готовившиеся правительственные реформы. Само слово «реформа» вызывало в нем панический ужас, как пожар или наводнение. Почва стала уходить у него из-под ног, и он возроптал. В таком угнетенном состоянии духа, чтобы не утопиться, он написал стихотворение «Пред морем житейским» (см. четвертую главу), а чтобы не повеситься, — мистерию «Сродство мировых сил». Мысленно он уже постоял на скале над морем; мысленно он уже вздернул себя на ветке дуба. К счастью, этим все и ограничилось. Его хватило лишь на то, чтобы запахнуться полой альмавивы и выкрикнуть слова презрения, на которые только способен сановник и поэт, — презрения к жалкой черни, тупой и злобной, рвущей венец с высокого чела любимца муз!
(Надевает картуз.)
Меня людей преследует вражда;
Толкает в гроб завистливая злоба!
Да! есть покой, но лишь под крышей гроба;
А более нигде и никогда.
О, тяжелы вы, почести и слава!
Нещадны к вам соотчичей сердца!
С чела все рвут священный лавр венца,
С груди — звезду Святого Станислава!
К тому ж я духа новизны страшусь…
Всеобщий бред… Все лезет вон из нормы!..
Пусть без меня придут: потоп и трус,
Огонь и глад, и прочие реформы!..
Итак, сановник, с жизнью ты простись!
Итак, поэт, парить привыкший ввысь,
Взлети туда навек; не мешкай!
Автобиографичность мистерии очевидна. Козьма Прутков скромно отметился вторым в списке действующих лиц:
