Шестой афоризм — сравнение. При этом остается за кадром: каким образом кружение земного шара может вызвать удовольствие у человека, если он этого кружения даже не замечает? Непонятно, зато смешно. А смешно, потому что смешано.
Седьмой афоризм — напрашивание на похвалу; при этом, естественно, под «гениальным писателем» Козьма без всякой ложной скромности имеет в виду себя самого.
В отличие от классических образцов афоризмы Пруткова, как правило, привлекают внимание вовсе не проницательностью или положительным остроумием. Их новизна в том, что они забавны главным образом тем глубокомыслием, с которым высказывается очередная банальность. Прутков неистощим — любую жизненную ситуацию он готов объяснять с помощью избитых формулировок. Улыбку читателя вызывает не тупоумие его сентенций (как казалось опекунам), но претензии на глубину и серьезность. А, согласно Ларошфуко, в людях особенно потешны как раз их притязания на то, чего они не способны достичь.
Говоря о Пруткове — сочинителе басен, мы пришли к выводу, что если классический баснописец (Крылов) высмеивает человеческие пороки, то Козьма подвергает осмеянию морализирующую басню как устаревший литературный жанр и заодно шутит над самим баснописцем. Он пишет пародию, придавая неожиданную свежесть тому, что казалось архаикой.
То же и с афоризмами. Если классический афорист (Ларошфуко) кристаллизует в своих максимах человеческую мудрость, то Козьма под маской кристаллизации мудрости потешается над афористом и над сентенциями как модным литературным жанром. Он пишет не афоризмы, а пародии на афоризмы.
Исследователь В. Сквозников справедливо замечает: «Все дело в том, что предметом вышучивания является не „тупость“ как таковая, а именно самая, с позволения сказать, „мудрость“, точнее, та безапелляционность и то беспредельное самодовольство рассудка, с которым он, торжествуя, накидывает свою сетку на неуловимо разнообразную живую жизнь»[316]. Такова реакция XIX века на век XVII, декларировавший победу разума и просвещения.
«Беспредельное самодовольство рассудка» свойственно и нашему времени. А если иметь в виду, что, помимо великих мыслителей и остроумцев, в афористическом жанре подвизались и подвизаются поныне люди с необоснованной претензией на мысль, с желанием казаться во что бы то ни стало остроумными, то прутковские пародии продолжают сохранять свою актуальность. «Будучи гибкими от пропитывающей их внутренней иронии, они не старятся в разных условиях и случаях жизни — и потому они долговечнее неподвижно абсолютной „мудрости“»[317].
Здесь возникает любопытный вопрос: чем определяется продолжительность жизни художественного произведения? Почему масса серьезных афоризмов забылась, а «дразнилки» Козьмы Пруткова живут и здравствуют? Может быть, потому, что мысль, изреченная чеканно, в расчете на века, статична и со временем становится затертой, тогда как нечто, сорвавшееся в шутку, случайно и как бы только по текущему поводу, обладает внутренней динамикой и оказывается сказанным впрок? Пример Пруткова позволяет нам сформулировать одно частное наблюдение: слово о мудрости, звучащее как глупость, оказывается иногда более жизнестойким, чем сама мудрость.
За глубокомысленным тоном и формальной строгостью афоризмов Козьмы Пруткова, как правило, скрывается такая непроходимая, такая дремучая тривиальность, нечто настолько самоочевидное, что вот уже полтора столетия они невольно вызывают улыбки читателей.
Как известно, копирование не есть творчество. Оно — вещь сугубо ученическая, необходимая только для того, чтобы, освоив техническую сторону дела, суметь выразить себя по существу.
Когда афористика и пародирование входили в моду, в этот жанр устремилось множество подражателей, которые бросились осмеивать все подряд — и хорошее, и дурное, — под маской мудрости или веселья плодя пошлые глупости. Это их пытался урезонить Ларошфуко, говоря: «Копии хороши лишь тогда, когда они открывают нам смешные стороны дурных оригиналов» (курсив мой. — А. С.). Таким «копированием» и занимался в основном Козьма Прутков. Он пародировал не столько конкретных авторов, сколько определенное свойство человеческой души — страсть к изречению глубокомысленных банальностей.
Может показаться, что пародия — искусство развенчания. Не только. Созидательная сила пародии состоит в том, что она, как в случае афоризмов Козьмы, развенчивая ложную или ставшую слишком расхожей мудрость, высвечивает подлинные образцы и освобождает место для свежих наблюдений.
Остановимся на особенностях, которые превращают Козьму из банального фразера в оригинальный персонаж.
Ларошфуко говорит от себя. — Прутков пребывает в образе. Он еще не реальное лицо, но уже и не псевдоним. Он — «пародическая личность», воображаемая реальность.
Там — признанный мыслитель и остроумец. Тут — директор Пробирной Палатки, дилетант, ступивший на стезю изрекателя истин.
Там — моралист, наблюдающий человеческие нравы. Тут — клоун, шутящий над этими наблюдениями: «Весьма остроумно замечает Фейербах, что взоры беспутного сапожника следят за штопором, а не за шилом, отчего и происходят мозоли».
Подводя предварительный итог пародийному юмору Пруткова, перефразируем это так: а взоры веселого пересмешника следят за автором, отчего и происходят пародии.
XIX век выдвинул немало сильных пародистов, выступавших под псевдонимами и даже покушавшихся на то, чтобы маска выросла в литературного героя: уже известный нам критик Б. Н. Алмазов печатался то как Адамантов (синоним алмаза), то как Эраст Благонравов; Н. А. Добролюбов скрывался то под именем Конрада Лилиеншвагера, то — Якова Хама; а Д. Д. Минаев любил надевать на себя мундир майора Михаила Бурбонова или драпироваться псевдонимом Литературное Домино… Жанр пародии уже не замыкается на высмеивании открыто авторском либо набросившем на себя покров псевдонима, а стремится к созданию самостоятельного образа автора-персонажа. Это тенденция. Она витает в воздухе, она ищет свои воплощения. «Циклизация пародий вызывает к жизни пародическое лицо, пародическую личность. Вершина этого явления — Козьма Прутков. Здесь совершилось превращение пародийного псевдонима в лицо»[318].
Комментарии
Если хочешь быть красивым, поступи в гусары.
Помимо афоризмов гражданских Козьма Петрович не забыл и про афоризмы военные. При этом он смело расширил родственный круг авторов. Если «гисторические» анекдоты было поручено представить деду Федоту Кузьмичу, то «Военные афоризмы» Козьма Прутков доверил перу своего сына — поручика Фаддея Козьмича.
Как следует из подзаголовка, они писаны «для гг. штаб- и обер-офицеров, с применением к понятиям и нижних чинов». В примечании говорится о том, что Фаддей Козьмич, «даровитый сын гениального отца», опередил свой век. Тут, по-видимому, имеется в виду критическое отношение к армейским порядкам, далеким от идеальных, что и подтвердила Крымская война.
«Военные афоризмы» — это 99 рифмованных двустиший плюс одно стихотворение, посвященное бравым воякам — Бутенопу и Глазенапу с блистательным каскадом рифм на «ап» и «оп».
