Мужчина наморщил лоб.
— Так что он этим хочет сказать? Что этот приемный сын, возможно…
— Я не знаю. Кронборг вел себя очень скрытно. Но между его слов мне послышалось, что… ну, есть подозрение, что взаимоотношения между супругами Леновски и этим молодым человеком были не очень хорошими. Что уже в его детские годы возникали проблемы и что приемную семью Леновски впоследствии сочли неудачным вариантом.
— Комиссар подозревает приемного сына?
— Так прямо он этого не сказал. По крайней мере, ему кажется странным, что парень исчез.
— Возможно, он в отъезде. В летнее время это неудивительно.
— Конечно. Но этот молодой человек пока единственная отправная точка.
— А так как Кронборг погряз в неизвестности, но ему необходимо продемонстрировать прогресс в расследовании, он теперь цепляется за эту новую теорию…
— Я не знаю, есть ли у него новая теория или нет, — сказала Карен. — Он хотел только знать, что…
— И?.. Ты когда-нибудь видела этого сомнительного молодого человека?
Женщина покачала головой.
— Нет. Никогда. Я еще никогда не видела ни одного молодого человека у их дома. Но это еще ничего не значит — мы ведь не так давно живем здесь. Правда, другие соседи тоже никого не видели. Это мне старуха сказала. — Карен повернула голову в сторону дома, в котором проживала их старая, вечно всем недовольная соседка. — А Леновски нигде не упоминали о существовании приемного сына. Никто об этом ничего не знал.
— Что усиливает предположение о том, что Леновски рассорились с молодым человеком и, вероятно, оборвали контакт с ним. Но только из-за этого он не обязательно должен быть их убийцей!
— Нет. Но совсем исключить этого тоже нельзя.
Вольф поднялся. Он вырос большой, широкоплечей тенью перед лучами садового фонаря.
— К счастью, не нам это выяснять, — сказал он. — У нас, в конце концов, достаточно и своих забот… Ну, так как? Ты действительно не хочешь ехать вместе с нами в отпуск?
— Нет. Совершенно точно, нет.
— И продолжишь спать там, наверху?
— Да.
Вольф медленно кивнул.
— Я не думаю, что смогу вести супружескую жизнь подобным образом на протяжении длительного времени.
Он хотел пригрозить жене. Он еще не понял, что теперь она вышла из-под его влияния.
— После каникул, — сказала Карен, — нам надо будет вместе подумать, как быть дальше.
— У меня и в Турции будет много времени обо всем подумать, — произнес Вольф.
Когда муж скрылся в доме на почти негнущихся ногах, обиженный — а он чувствовал себя несправедливо обиженным, — Карен откинулась назад на своем стуле и глубоко вздохнула. Ночь была такой теплой, бархатистой и наполненной звездами… А еще тихими голосами. Прохлада осени, казалось, была еще далеко-далеко. Впереди же был весь август. Любимый месяц Карен. Со всей своей зрелостью, и изобилием, и насыщенными красками, полный тепла и первых признаков меланхолии предстоящего расставания. Она проведет его здесь, в своем саду, вместе с Кенцо. Без Вольфа и без детей.
В последнее время Карен постоянно спрашивала себя, как же называлось то чувство, которое медленно, с каждым днем все больше ширилось в ней. Приятное, благодатное чувство, но в то же время и пугающее. Такое незнакомое… Оно было многообещающим, но, казалось, и угрожающим…
Впервые в этот вечер, в это мгновение перед ней забрезжил ответ.
Это чувство называют свободой.
Четверг, 29 июля
1
Он четко помнил разговор своих родителей, который он подслушал. Они всегда настаивали на том, чтобы он говорил о них как о своих родителях; более того, сказали ему, что ожидают от него, чтобы он и воспринимал их как родителей. Но, по крайней мере, он не должен был называть их мамой и папой. Он называл их Гретой и Фредом. Хотя с удовольствием называл бы его Козлом, а ее — Тупой Курицей. Или Размазней. Потому что она нисколечко не могла возразить своему мужу.
В тот вечер Мариус украдкой спустился вниз по лестнице. Сколько ему тогда было? Может быть, лет двенадцать… Довольно рослый для своего возраста, он был худым и всегда голодным. А в тот вечер — особенно. Они опять, в который раз, не дали ему ничего поесть. Из-за какой-то шалости. Он уже не помнил, какой, потому что в этом доме было столько возможностей нарушать предписанные правила и законы, что он не мог сохранить в памяти их все. Может быть, забыл достать почту из почтового ящика или полить Гретины чертовы герани, а может, выпил слишком много молока… Грета маркировала фломастером на пачке уровень молока и могла страшно разозлиться, если он брал себе больше, чем, по ее мнению, ему полагалось.
У Греты и Фреда были в тот вечер гости. Какая-то супружеская пара — Мариус их не знал. Во всяком случае, его не позвали, как обычно, для приветствия, потому что он опять — в который раз! — попал в немилость и ему не разрешили покидать свою комнату. Но он стоял сверху на площадке и подглядывал за тем, что происходило внизу, и ему не показалось, что он знает этого пожилого мужчину в темном костюме и даму со свежеуложенными седыми локонами и в немного узковатом зеленом шелковом платье. Хотя это было не столь уж важно. Ему никто из друзей Леновски не нравился. Все они были какими-то одинаковыми — зажиточными и солидными. Большинство из них играли в гольф или ходили на яхтах. Они все время говорили о своих форах или о регатах, в которой принимали участие. Люди в жилом блоке, где Мариус жил со своими родителями — со своими настоящими родителями, — никогда не говорили о таких вещах.
Грета готовила обед, и по всему дому тянулся такой вкусный запах… У Мариуса аж живот судорогой свело от голода, и в какой-то момент он подумал, что сойдет с ума, если не получит что-нибудь поесть. Каким-то странным образом его приемная мать, лишенная всякой фантазии, готовила довольно хорошо.
Он пошел на большой риск. Если его застукают на кухне, когда он ворует еду — а они называли воровством то, что Мариус иногда перекусывал между официальными трапезами, — то они опять побьют его. Запрут его на все предстоящие выходные и оставят голодным. Такие драконские наказания они всегда устраивали только к выходным, когда ему не нужно идти в школу, иначе было слишком рискованно, что кто-нибудь это заметит. Однажды, полгода назад, Мариус упал со скамейки посреди урока от голода и несколько секунд лежал без сознания. Его учительница поговорила с Фредом и Гретой, но Фреду, конечно же, опять удалось представить случившееся безобидным пустяком. Он выразил глубокую озабоченность тем, что его приемный сын — такой плохой едок, который отвергает почти все, что ему ни предложат.
— Если б все шло, как ему хочется, так он питался бы одной картошкой фри и пиццей, — заявил Леновски, наморщив лоб, как такса. — Но так ведь невозможно воспитывать ребенка, не правда ли? Моя жена прилагает все мыслимые усилия, чтобы сделать овощи и мясо для него вкусными. И как же часто ей приходится убирать его тарелку нетронутой!
