Во-первых, многих смутило, что ограничение монарха с помощью кондиций было сделано верховниками по-воровски, тайно от общества, что они, пригласив Анну на трон, скрыли от дворян содержание кондиций, рассчитывая править Россией олигархически, — что это такое и чем оно заканчивается, все помнили со времен Семибоярщины эпохи Смуты. Хорошенькое начало рождения демократии и парламентаризма! Люди были оскорблены привычным для России "верховным хамством". Развивая мотив гражданской обиды, которая охватила тех, кому была небезразлична судьба Отечества, один из современников упрекнул верховников в обмане: "Если бы искалося от них добро общее, как они сказуют, то нужно было бы такие вопросы не в узком кружке решать, а от всех чинов призвать на совет по малому числу человек", то есть провести совещание выборных. И далее автор выражает обычные чувства подданных, когда власть имущие, действуя от их имени и прикрываясь фразами об "общем желании и согласии", на самом деле плевать на них хотели: "И хотя бы и прямо искали они общей государству пользы (что весьма возможно есть), то, однако ж, таковым презрением всех… обесчестили, понеже ни во что всех ставили или в числе дураков и плутов имели".
Во-вторых, рядовые дворяне поняли, что верховники не пойдут им навстречу, не сделают существенных уступок для реализации дворянских проектов по установлению парламентской формы правления, и в этих условиях… затосковали по твердой руке. Самодержавие доброго царя, милостивого к своим подданным, — вот о чем по большей части мечтали дворяне, несмотря на свои демократические проекты. Можно и не доброго, но одного!
В-третьих, многие серьезно сомневались, что дворянская демократия принесет пользу Российскому государству. Тогда, как и в наши дни, звучали сомнения в том, нужны ли русскому человеку свободы, воспользуется ли он их плодами разумно. Часто цитируют письмо казанского губернатора А. П. Волынского, опасавшегося, как бы при существовавшей в России системе отношений "не сделалось вместо одного самодержавного государя десяти самовластных и сильных фамилий, и так мы, шляхетство, совсем пропадем и принуждены будем горше прежняго идолопоклонничать и милости у всех искать, да еще и сыскать будет трудно", ибо "главные" будут ссориться, а чубы будут трещать, как всегда, у "холопов" — в данном случае у дворян. Слова Волынского отражают тогдашний менталитет дворянства, для которого пресмыкание перед сильными, "искание милостей" было нормой, не унижавшей дворянина, а, наоборот, облегчавшей ему жизнь. Но Волынский — сам бывалый искатель милостей у "главнейших" — был циником и не щадил свое сословие, которому, по его мнению, именно исконное холопство не позволит создать справедливый политический строй, а тем более демократический.
Он полагал, что новые институты власти сразу же будут искажены, "понеже народ наш наполнен трусостию и похлебством, и для того, оставя общую пользу, всяк будет трусить и манить главным персонам для бездельных своих интересов или страха ради". Так же будет, по мнению Волынского, и на выборах. "И так хотя бы и вольные всего общества голосы требованы в правлении дел были, однако ж бездельные ласкатели всегда будут то говорить, что главным надобно, а кто будет правду говорить, те пропадать станут". Неизбежной представлялась ему и бесчестная партийная борьба, в которой "главные для своих интересов будут прибирать к себе из мелочи больше партизанов, и в чьей партий будет больше голосов, тот что захочет, то и станет делать, и кого захотят, того выводить и производить станут, а безсильный, хотя б и достойный был, всегда назади оставаться будет". Волынского страшила перспектива распрей внутри сословия: определить на каждого "для общей пользы некоторую тягость" в условиях дворянской демократии будет трудно, и в итоге сильнейшие окажутся в выигрыше, а "мы, средние, одни будем оставатца в платежах и во всех тягостях".
Тревожило Волынского и желаемое дворянами освобождение от службы. Это, считал он, неизбежно приведет к упадку армии, ибо "страха над ними (офицерами. — Е. А.) такова, какой был, чаю, не будет", а без страха служить никто не станет, и "ежели и вовсе волю дать, известно вам, что народ наш не вовсе честолюбив, но паче ленив и нетрудолюбив, и для того, если некотораго принуждения не будет, то, конечно, и такие, которые в своем доме едят один ржаной хлеб, не похотят через свой труд получать ни чести, ни довольной пищи, кроме что всяк захочет лежать в своем доме". В итоге все места в армии займут "одни холопи и крестьяне наши ‹…›, и весь воинский порядок у себя, конечно, потеряем". Одним словом, "неверием в творческие силы" своего сословия дышит письмо Волынского. Однако надо признать, что в его злой сатире много правдивых черт, так что небезосновательное мнение, что мы, россияне, "не доросли" до более справедливого порядка, до демократических форм правления, появилось не вчера. Тогда на фоне этих настроений резко выдвинулась самодержавная партия, и вскоре все вернулось на круги своя.
Все это я цитирую к тому, что управлять Россией иначе, как авторитарными методами, казалось да и кажется поныне невозможно. Ведь не случайно с таким торжеством недавно отмечался 250-летний юбилей Н. М. Карамзина — певца самодержавия. Говорят, что на мероприятия в его честь израсходовано больше средств, чем на празднования юбилеев Л. Н. Толстого и других знаменитых деятелей культуры. И это вовсе не сиюминутная конъюнктура, а общий тренд внутренней политики России, сильной, потому что самодержавной.
"Произведение подданного всероссийского народа"
Почитатель:
Возвращаясь к Петровской эпохе, я бы хотел добавить, что только благодаря редкой политической воле Петра Россия преобразилась, не только заведя фабрики и заводы или создав могучую армию и флот, но и изменив природу и человека. Как известно, в Петербурге царь посадил немыслимые для южной подзоны тайги (а именно в этом климатическом поясе находится великий город, над которым порой зимними ночами играют всполохи северного сияния) липы, сирень, виноград, хлопчатник — растения из другого мира. Да, многие из них померзли, но что-то прижилось, освоилось. И теперь, глядя на беспечно цветущую на Марсовом поле персидскую сирень или липы Летнего сада, понимаешь, что в своей страсти преобразования, в увлечении экспериментаторством Петр готов был переделать природу и достиг-таки своего — созданный им в качестве эксперимента город своим теплом согрел невиданные для здешних мест растения.
Так же и с человеческой природой, с русским человеком. Не раз государь крайне негативно отзывался о народе, который представлялся ему ленивым, костным, вороватым. При этом царь стремился преобразовать природу русского человека, повысив его самоуважение, индивидуализировав русское общество, заставив каждого действовать самостоятельно, инициативно, энергично, но в соответствии с требованиями дисциплины и в рамках своей компетенции.
Как писал один из "птенцов гнезда Петрова" после смерти царя, "сей монарх Отечество наше привел в сравнение и равенство с прочими народами, научил узнавать нас, что и мы люди". Чтобы понять смысл сказанного, нужно рассказать историю этого человека. Гардемарин И. И. Неплюев после возвращения из Венеции, где провел несколько лет на галерном флоте, был проэкзаменован Петром. Вот как это происходило, по его словам: "…государь, оборотив руку праву ладонью, дал поцеловать и при том изволил молвить: "Видишь, братец, я и царь, да у меня на руках мозоли, а все от того — показать вам пример и хотя б под старость видеть мне достойных помощников и слуг отечеству". Я, стоя на коленях, взял сам его руку и целовал оную многократно, а он мне сказал: "Встань, братец, и дай ответ, о чем тебя спросят, но не робей, буде что знаешь, сказывай, а чего не знаешь, так и скажи". И, оборотясь к Змаевичу (контр-адмиралу. — Е. А.), приказал расспросить меня, а как я давал ответы, то он изволил сказать Змаевичу: "Расспрашивай о высших знаниях". И по окончании у всех распросов тут же пожаловал меня в поручики в морские, галерного флота".
