В высшей степени примечателен для нового видения устройства общества как тотально контролируемого петровский указ "о запрете страдания". В 1721 году в Тайной канцелярии рассматривалось дело Варлаама Левина, который на пензенском базаре публично осуждал власть. При этом выяснилось, что он, делая это публично, сознательно хотел "волею своею пострадать и умереть". Этот случай был замечен Петром, и вскоре появился удивительнейший в русской истории указ, в котором его желание резко осуждалось, да еще с элементами наставления "простым душам": "Не всякое страдание, но только страдание законно бываемое, то есть за известную истину, за догматы вечныя правды, за непременный закон Божий, полезно и богоугодно есть". В России же — православной стране — места для законного страдания нет, так как "таковаго правды ради гонения никогда в Российском, яко православном государстве, опасатися не подобает, понеже то и быти не может". Чем не аргументация советского чекиста в "профилактической беседе" с начинающим диссидентом! Иначе говоря, нет в России причин идти на костер идеи ради. Но, как известно, страдальцев в России любят. Только дай нашему человеку "претерпеть за правду" — жизнь его освещается смыслом и обоготворяется народом. А такого бесконтрольного страдания, по мысли власти, допускать ни в коем случае нельзя. Левина казнили с особой жестокостью — после долгих пыток он был колесован, а голову его в банке со спиртом отправили в Пензу, как считала власть, в пример другим.
Был еще один важный момент, который при изучении церковной реформы Петра ускользает от исследователей. Это нескрываемый страх перед силой, которая выше светской власти с ее полицией и армией. Дело в том, что церковь — организация духа, врата неземного и горнего царства — символизировала собой независимость от государства — царства земного и тленного. Конечно, со времен иосифлян церковь пропиталась земным духом, а уж ее византийская сервильность у Русской православной церкви от рождения (здесь я с Вами согласен). И все же! При определенных условиях церковь могла бы оказать сопротивление светской власти в ее не знающих пределов преобразованиях. Петр отлично это понимал, слыша тихий ропот церковников. Указ о запрете приводить певчих в Новодевичий монастырь явно свидетельствует о его опасениях на сей счет. Опора на киевских монахов — из тех же соображений: чуждые в русской среде, они были послушны царю. Задумав ликвидацию патриаршества и введение Синода, Петр в знаменитом "Духовном регламенте" (заметьте, что его написал Феофан, а Петр отредактировал) простодушно и откровенно признавался, что, вводя коллегиальное правление в церкви, он рассчитывает, что при коллегиальности церковь не будет оппонировать самодержавию: "…от соборного правления не опасатися отечеству мятежей и смущения, яковые происходят от единаго собственнаго правителя духовного ‹…› ибо простой народ не ведает, как разнствует власть духовная от Самодержавной; но великою Высочайшаго Пастыря (то есть патриарха. — Е. А.) честию и славою удивляемый, помышляет, что таковой правитель есть то вторый Государь, Самодержцу равносильный, или и больше его, и что духовный чин есть другое и лучшее Государство, и се сам собою народ тако умствовати обыкл…" А дальше самое главное: "Тако простые сердца мнением сим развращаются, что не так на Самодержца своего, яко на Верховного Пастыря в коем-либо деле смотрят. И когда услышится некая между оными распря, вси духовному паче, нежели мирскому правителю, аще и слепо и пребезумно согласуют, и за него поборствовати и бунтоватися дерзают". И как будет славно при Синоде: "…когда видит народ, что Соборное сие Правительство монаршим указом и сенатским приговором установлено есть, то и паче пребудет в кротости своей и весьма отложит надежду имети помощь к бунтам своим от чина духовного".
Конечно, здесь слышны отзвуки той распри, которая разгорелась за полстолетие до этого между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном, гордо называвшим себя "величеством", "государем" и писавшим, как самодержец, указы. Но зачем нужно было вспоминать эту историю в 1721 году? Думаю, это вызвано опасением, что патриаршая церковь с ее освященной традицией мощью и широкой поддержкой "простых сердец" в какой-то момент могла бы стать единственной силой, имеющей моральное право оказывать сопротивление немыслимым, издевательским для русского человека преобразованиям Петра. Хорошо известно, что в 1611 году не покорившийся полякам-оккупантам и коллаборантам из Семибоярщины патриарх Гермоген поднял страну в борьбе за независимость, будучи запертым в зловонном холодном подвале, где впоследствии умер от голода. И как?! С помощью узеньких, свернутых в трубочку "грамоток", которые верные люди развозили по всем городам оккупированной врагами России. Эти грамотки в конечном счете привели к победе ополчения Минина и Пожарского над поляками.
Подобного ревнивая светская власть допустить не могла. Заметим, что в советский период власти крайне сурово обходились с церковью именно потому, что окормлять народ, промывать ему мозги должен один "хозяин", с одной идеологией. Вот истинные причины церковной реформы Петра. Вы бы могли спросить, а почему он не провел реформацию, как Лютер. Возможно, Петр был бы не против, но он понимал, что в делах веры есть вопросы, которую не решить своей дубинкой. У всех перед глазами был пример поистине героического сопротивления "заледенелых" раскольников, счастливых тем, что могут за веру пострадать от власти и официальной церкви. Для государства это очень опасно, потому что ради духовных ценностей люди готовы идти на костер — это не наживное и тленное защищать. Зная, что эти мужественные люди поднимутся на эшафот как на Голгофу, государство вело себя с ними как настоящий убийца: тайно, ночью "твердого раскольника" казнили в камере Петропавловской крепости, а потом тело спускали под лед Невы, чтобы не было ни могилы, ни поклонения.
Теперь по поводу сервильности Русской православной церкви и традиционной трусости ее иерархов. Я не склонен упрекать их. Все помнят подвиг Филиппа Колычева и его судьбу. Многие помнят подвиг Арсения Мацеевича, возвысившего голос против значительно более гуманной, чем Иван Грозный, Екатерины II. Чем это для него закончилось? Конечно, Екатерина об этом ничего не писала своему сердечному другу М. Гримму — этакому европейскому "громкоговорителю", транслятору ее идей и рефлексий, но сама поступила с Мациевичем как ее кровожадные предшественники на троне: заморила несчастного в заложенной кирпичами камере Ревельского замка.
Так как Русская православная церковь находилась под серьезной угрозой реформации в условиях тотального наступления государства на церковь, ее первейшей миссией стало собственное выживание, сохранение себя во имя будущего. Достигалось это путем уступок, компромиссов, одобрения безнравственных деяний и даже преступлений светской власти. Правда, были пределы, за которые церковь не заходила. Так, в 1718 году иерархи отказались подписать смертный приговор наследнику престола царевичу Алексею Петровичу. Несмотря на явное давление светской власти, они не одобрили сыноубийства, что по тем временам было неслыханной дерзостью. Петр, зная только послушную церковь, понял, что в своем желании согнуть ее он достиг предела, и, как умный человек… отступил. Но в остальном церковь всю свою синодальную историю молчала, кивала, угождала. Эта стратегия выживания дорого ей обошлась. Утратив доверие общества, особенно в XIX веке, она совсем омертвела, обюрократилась, опобедоносилась, стала именно конторой для исполнения всем известного ритуала. Хотя сама вера не исчезла и, как мне кажется, нашла выход в расцветшем во второй половине XIX веке институте старчества. Это чутко уловил в "Братьях Карамазовых" Достоевский. Именно через старцев, носителей простых истин, мудрости и сердечного отношения к людям, стало возможно возвращение к истинной вере. Мне кажется, этот путь открыт и сейчас — надо лишь подождать, когда старцы появятся.
