Боджа приметил местечко, откуда был виден один из телевизоров, и прошмыгнул между двух человек, оставив нас с Обембе, но потом мы наконец тоже нашли место, откуда получалось смотреть футбол, пусть и урывками: приходилось наклоняться влево, подглядывая в узкий зазор между двумя мужчинами, чьи туфли воняли, как тухлая свинина. На следующую четверть часа или около того мы с Обембе погрузились в тошнотворное море тел, от которых исходил чрезвычайно насыщенный запах рода людского. От одного мужчины пахло свечным воском, от другого — старой одеждой, от третьего — мясом и кровью животного, от четвертого — засохшей краской, от пятого — бензином, от шестого — листовым металлом. Когда мне надоело зажимать рукой нос, я сказал Обембе, что хочу домой.
— Почему? — спросил брат, словно удивившись, хотя, как и я, побаивался крупноголового мужчины, стоящего за нами, и, вероятно, тоже хотел уйти. Мужчина сильно косил обоими глазами, так что они сходились к переносице. Обембе было не по себе еще и оттого, что тот пролаял: «Стоять надо нормально!» — и грубо толкнул Обембе в голову грязными руками. Он был как летучая мышь: уродливый и жуткий.
— Нельзя уходить, тут Икенна и Боджа, — прошептал Обембе, краем глаза поглядывая на страшного мужчину.
— Где? — шепотом спросил я.
Брат долго не отвечал; он стал медленно запрокидывать голову назад, пока не смог шепнуть:
— Он сидит впереди, я видел… — Но тут его голос потонул в громком реве. Воздух взорвался дикими выкриками: «Амунеке!» и «Гол!»; вестибюль накрыло волной радостного галдежа. Сосед похожего на летучую мышь человека, ликуя и молотя по воздуху руками, локтем попал Обембе в голову. Обембе вскрикнул, но его голос смешался с диким ором, и потому казалось, что мой брат радуется вместе со всеми. Кривясь от боли, он привалился ко мне. Тот, кто его ударил, ничего не заметил и продолжал орать.
— Это плохое место, идем домой, — попросил я Обембе после того, как раз десять произнес: «Прости, Обе». Чувствуя, что убедить его не удалось, я прибег к словам матери, которые она часто произносила, когда мы рвались посмотреть футбол вне дома: — Нам нельзя смотреть этот матч. В конце концов, если наши победят, деньгами они с нами не поделятся.
Сработало. Обембе, стараясь не расплакаться, кивнул. Потом я кое-как дотянулся до Боджи, зажатого между двумя парнями старше его, и похлопал его по плечу.
— Чего? — торопливо спросил он.
— Мы уходим.
— Почему?
Я не ответил.
— Почему? — снова спросил Боджа. Ему не хотелось отвлекаться.
— Просто, — сказал я.
— Ну ладно, потом увидимся, — произнес Боджа и повернулся к экрану.
Обембе попросил фонарь, но брат его не расслышал.
— Не нужен нам фонарь, — сказал я, продираясь между двумя высокими мужчинами. — Пойдем медленно. Бог охранит нас на пути домой.
Мы вышли наружу. Обембе все держался за голову, в том месте, куда ему заехали локтем — проверял, наверное, нет ли шишки. Ночь выдалась темной — такой темной, что мы почти ничего не видели, кроме фар проносившихся мимо машин и мотоциклов. Правда, и те попадались редко: похоже, все смотрели матч.
— Тот человек — просто дикое животное, даже не извинился, — посетовал я, борясь с нарастающим желанием заплакать. Казалось, боль Обембе передалась и мне; плакать хотелось отчаянно.
— Тс-с-с, — внезапно сказал Обембе.
Затем он утянул меня за собой на угол улицы, к деревянному ларьку. Я не сразу понял, в чем дело: под пальмой у наших ворот стоял безумец Абулу. Увидеть его я никак не ожидал, и сперва подумал: не померещилось ли? Я не видал Абулу с тех самых пор, как мы повстречали его у реки, но за прошедшее время — дни, недели — он, даже не присутствуя в моей жизни и жизнях моих братьев напрямую, губил ее своим тлетворным влиянием. Я знал его историю, меня предупреждали не связываться с ним, я просил Бога оградить меня от него, и все же я, сам того не ведая, ждал новой встречи с ним, даже желал его увидеть. И вот мы застали безумца у ворот дома; он пристально вглядывался в наш двор, но проникнуть за забор не пытался. Он жестикулировал, словно беседовал с кем-то, кого мог видеть он один. Потом резко обернулся и, шепча что-то, направился в нашу сторону. Когда Абулу проходил мимо, мы, затаив дыхание, прислушались, и, наверное, Обембе тоже разобрал слова безумца, потому что брат вдруг схватил меня за руку и потащил прочь. Запыхавшись, я смотрел, как Абулу уходит во тьму. Мимо проезжал грузовик нашего соседа, и в свете его фар тень безумца на миг выросла и нависла над улицей, а потом исчезла, когда машина подъехала ближе.
— Ты слышал, что он говорил? — спросил Обембе, когда Абулу наконец скрылся из виду.
Я покачал головой.
— Точно? — выдохнул брат.
Я уже собирался ответить, но тут мимо нас прошел вразвалочку мужчина с ребенком на плечах. Ребенок бормотал стишок:
Дождик, дождик, перестань,
Не ряди в такую рань,
Дети же играют — глянь…
Не успели они отойти, как Обембе задал тот же вопрос. Я покачал головой: нет — однако то была ложь. Я хоть и нечетко, но расслышал, какое слово повторял Абулу, проходя мимо нас. А повторял он то же, что и в день, который положил конец нашей мирной жизни: «Икена…»
* * *
Нигерию охватило подозрительное веселье, распространяясь от заката и до рассвета — как саранча, что обрушивается на землю с приходом ночи и исчезает на восходе, оставив по себе следы в виде рассыпанных по городу крыльев. Мы с братьями веселились до глубокой ночи, слушая подробный — поминутный — рассказ Боджи о матче, похожий на кино: как Джей-Джей Окоча обводил соперников — словно Супермен, спасающий похищенных и облетающий врагов, и как Эммануэль Амунеке, точно Могучий Рейнджер, заколотил победный гол. Около полуночи матери пришлось прервать наше веселье: она велела ложиться спать. Когда я наконец заснул, мне приснился миллион снов. Я проспал до утра, когда меня растолкал Обембе с криками:
— Проснись! Проснись, Бен… Они дерутся!
— Кто? Что? — забормотал я.
— Они дерутся! — продолжал вопить Обембе. — Икенна с Боджей. Всерьез дерутся. Идем.
Он заметался в луче света, точно бабочка, а затем, обернувшись и заметив, что я все еще лежу, вскричал:
— Послушай, послушай!.. Как рассвирепели! Идем!
Задолго до того как Обембе разбудил меня, Боджа проснулся и начал ругаться. Грузовик-развалюха наших соседей, Агбати, разорвал тонкую пелену, что отделяла мир снов от мира сознания, отрывистым рычанием: врум! вру-у-ум-м! вру-у-у-ум-м-м-м! Грузовик разбудил его, но Боджа и сам намеревался встать пораньше и пойти порепетировать с другими ребятами-барабанщиками из нашей церкви. Он умылся и съел свою порцию хлеба и масла, которые мать оставила нам перед тем, как уйти в лавку с Дэвидом и Нкем, однако ему пришлось ждать, чтобы переодеться в свежие рубашку и шорты — потому что хоть он больше и не делил комнату с Икенной, вещи его по-прежнему оставались там. Мать, наш сокольничий, неустанно просила Боджу перебраться к нам с Обембе:
