— Добрый день, сэр, — приветствовал его Обембе.
— Привет, мальчики, — ответил он и поднял на нас взгляд. — Как дела?
— Хорошо, сэр, — хором ответили мы.
— В чем дело, ребята? — спросил мистер Боде, вытирая руку о грязную промасленную штанину.
— Да, сэр, — произнес Обембе. — Наши братья дерутся, и мы… мы…
— У них кровь, eje ti o po — много крови, — вставил я, видя, что Обембе не может говорить дальше. — Помогите, пожалуйста.
Глядя на наши заплаканные лица, мистер Боде нахмурился, будто сам получил неожиданный удар.
— Что за дела? — спросил он, стряхивая с рук последние капли воды. — Почему они дерутся?
— Мы не знаем, сэр, — коротко соврал Обембе. — Пожалуйста, идемте с нами. Помогите.
— Ну хорошо, идем, — согласился мистер Боде.
Он кинулся было в дом, — хотел, наверное, что-то забрать — но передумал и, махнув вперед рукой, сказал:
— Идем.
Мы с братом побежали, но пришлось остановиться и подождать мистера Боде.
— Надо спешить, сэр, — умоляюще произнес я.
Мистер Боде, хоть и был босиком, тоже перешел на бег. Почти у самого дома дорогу нам преградили две женщины в дешевых грязных платьях и с сумками кукурузы на головах. Обембе на бегу задел одну женщину, и у нее из дырки в сумке вывалилась пара небольших початков. Вслед нам полетела ругань.
Во дворе мы наткнулись на соседскую беременную козу. Она лежала рядом с воротами на разбухшем животе и отвисшем вымени и мекала; язык свисал у нее изо рта, словно кусочек клейкой ленты. Ее темное, тучное и вонючее тело было покрыто собственным пометом: какие-то комочки расплющились в кляксы, похожие на капли бурого гноя; прочие лепились к шерсти по два, по три рядом, а то и больше. Кроме натужного дыхания козы, я ничего не слышал. Мы бросились на задний двор, но нашли там лишь обрывки того, что раньше было одеждой. Темнели капли крови, да виднелся нижний слой жирной земли, взбитой ногами наших братьев. Невозможно было представить, что они сами прекратили бой, без постороннего вмешательства. И куда они делись? Кто их разнял?
— Так где, говорите, они дрались? — озадаченно спросил мистер Боде.
— Вот здесь, на этом самом месте, — ответил Обембе, и на глазах у него выступили слезы.
— Ты уверен?
— Да, сэр, вот тут, мы оставили их прямо тут. Здесь вот.
Мистер Боде взглянул на меня, и я сказал:
— Да, здесь. Здесь они и дрались. Видите кровь? — Я указал на слипшиеся от крови комочки песка и на влажное темное пятнышко в форме полуприкрытого глаза.
Мистер Боде в замешательстве произнес:
— Тогда где они сейчас? — Он снова принялся озираться по сторонам, а я тем временем утер глаза и высморкался на землю. В этот момент на забор справа от меня сел, быстро хлопая крыльями, голубь. Затем, словно чем-то напуганная, птица снялась с места и, пролетев над колодцем, опустилась на забор с противоположной стороны. Я обернулся посмотреть, не сидит ли у себя на веранде дедушка Игбафе — я заметил его там во время драки, но и его не оказалось на месте, только пластиковая кружка стояла на пустом кресле.
— Ладно, пойдем посмотрим в доме, — предложил мистер Боде. — Идем, идем. Может, они перестали драться и вернулись в дом.
Обембе кивнул и повел его внутрь, а я остался на заднем дворе. Ко мне, ковыляя и мекая, подошла коза. Я попробовал отпугнуть ее, но она встала как вкопанная, вскинула рогатую башку и замекала, точно бессловесная тварь, которая, став свидетелем чего-то страшному, пытается всеми силами извлечь из пасти членораздельную речь и обо всем рассказать. Однако как коза ни старалась, самое большее, что получалось у нее, было оглушительное «ме-е-е-е-е-е-е-е-е-е-е!». Сейчас я понимаю, что она, наверное, обращалась ко мне с мольбой на козлином языке.
Оставив козу, я направился в сад. Тем временем Обембе и мистер Боде ходили по дому и звали наших братьев. Я пробирался между стеблями кукурузы, которые резко пошли в рост после августовского дождя, и уже почти дошел до конца посадок, где у забора лежали старые шиферные листы, — когда из кухни раздался пронзительный крик. Я сломя голову помчался к дому. На кухне царил разгром.
Дверцы шкафчиков были открыты: на полках стояла бутылка из-под «Хорликса», банка смеси для заварного крема и несколько старых кофейных жестянок, одна на другой. У двери лежал, задрав черные, как сажа, ножки, мамин пластиковый стул со сломанным подлокотником. По столешнице, возле забитой немытой посудой мойки, растекалась лужа бурого пальмового масла, она уже переливалась через край и капала на пол. Синяя жестянка из-под масла лежала на полу, в ней еще оставался темный осадок. В бурой луже, точно дохлая рыба, лежала вилка.
Рядом с Обембе стоял мистер Боде. Он схватился за голову и скрежетал зубами. Впрочем, был и третий человек, жизни в котором, однако, оставалось не больше, чем в рыбе и головастиках из реки Оми-Ала. Он лежал лицом к холодильнику, глядя перед собой неподвижными глазами, вывалив язык и широко разведя руки, словно прибитый к невидимому кресту. С губ у него капала белая пена, из живота, наполовину скрывшись в плоти, торчала деревянная рукоять маминого кухонного ножа. Весь пол был в крови: живая, подвижная кровь медленно затекала под холодильник и, к моему ужасу, — точно реки Нигер и Бенуэ, чьи воды, сливаясь у Локоджи, породили слабое и никчемное племя, — смешивалась с пальмовым маслом. В этом месте, словно в ямке на грунтовой дороге, образовалась странная бледно-красная лужица. В Обембе как будто вселился демон, лишающий дара связной речи.
— Красная река, красная река, красная река… — бормотал брат, губы у него дрожали.
Больше он ничего сказать и сделать не мог, ибо ястреб уже взлетел и парил, поймав восходящий поток теплого воздуха. Оставалось выть и кричать, выть и кричать. Я, как и Обембе, оцепенел от того, что видели мои глаза; я выкрикивал имя брата, но язык сделался точно у Абулу, и потому имя звучало неверно. Оно было урезанное, израненное, выхолощенное, мертвое и ускользающее: Икена.
9. Воробушек
Икенна был воробушком.
Крылатым созданием, способным в мгновение ока скрыться из виду. К тому времени, как мы с Обембе привели мистера Боде, жизнь уже покинула Икенну. На кухне, в луже крови лежало пустое, продырявленное тело. Вскоре и его забрали у нас — увезли на «скорой» в главную городскую больницу. Через четыре дня вернули — в деревянном гробу, в кузове пикапа, но мы с Обембе брата не видели; просто слышали время от времени упоминания о его «теле в гробу». Многочисленные слова утешения от соседей: «E jo, ema se sukun mo, oma ma’a da — не плачьте, все будет хорошо» — мы глотали, точно горькие пилюли, способные исцелить. Никто не говорил, что Икенна в одночасье сделался путешественником. Необычным путешественником, оставившим собственное тело пустым, как две половинки арахисовой скорлупы, которые заново склеили, предварительно вынув ядра. Я понимал, что Икенна умер, но верить в это не хотел. Даже увидев, как его забирают врачи, не мог представить, что брат больше не поднимется на ноги и не войдет в дом.
