Служба состояла из прощальных песен, краткой «истории мальчиков» в пересказе отца и небольшой проповеди от пастора Коллинза. Наш пастор за пару дней до этого попал в аварию на мототакси и пришел с повязкой на голове. В зале я увидел много знакомых лиц: соседи по району, большинство из которых посещали другие церкви. В своей речи отец назвал Икенну великим человеком — при этом Обембе устремил на меня пристальный взгляд, — таким, который, если бы не смерть, повел бы за собой людей.
— Если коротко, то Икенна был прекрасным ребенком, — говорил отец. — Ребенком, который успел познать немало невзгод. Дьявол пытался забрать его, но Господь не дал. В шесть лет от удара одно яичко у него оказалось в животе… — В этом месте отца прервал пронесшийся по залу вдох ужаса.
— Да, в Йоле, — продолжал отец. — А всего через несколько лет его ужалил скорпион. Не стану утомлять вас деталями, но, прошу, знайте: Бог не оставил Икенну. Его брат Боджа… — Тут на собрание опустилась небывалая тишина. Ибо, стоя на возвышении, перед церковью, отец — наш папа, человек, все повидавший, отважный, сильный, генералиссимус, командир телесных наказаний, интеллектуал, орел, — заплакал. Меня охватил стыд при виде отца, рыдающего на глазах у всех, и я упер взгляд в собственные туфли. Отец тем временем вновь заговорил, хотя на сей раз его слово — точно перегруженный лесоматериалами грузовик на запруженной дороге в Лагосе — вихляло по ухабистой грунтовке трогательной речи, с остановками, рывками и задержками.
— Он тоже мог бы стать великим. Он… был одаренным мальчиком. Если бы вы знали его… он… был хорошим сыном. Спасибо, что пришли.
Отец поспешно закончил речь. Ему долго хлопали, а потом начали петь гимны. Мать все время тихонько плакала, промокая глаза платочком. И пока я тоже плакал по усопшим братьям, горе медленно вонзало мне в сердце маленький ножик.
Люди пели «Течет ли жизнь мирно», и вдруг я заметил необычное оживление: гости стали оборачиваться и стрелять взглядами в сторону дверей. Я оборачиваться не хотел — рядом со мной и Обембе сидел отец, — но пока я гадал, в чем дело, ко мне наклонился Обембе и шепнул: «Абулу пришел».
Я тут же обернулся и увидел безумца — он стоял среди людей в грязной коричневой рубашке с большим пятном пота. Отец зыркнул на меня, взглядом веля не отвлекаться. Абулу часто наведывался в церковь. Первый раз он заявился посреди проповеди: прошел мимо привратников и сел на скамью в женском ряду. Прихожане сообразили, что что-то неладно, однако пастор продолжал читать проповедь. Привратники — юноши — пристально следили за Абулу. Правда, он держался неожиданно спокойно и, когда пришло время заключительной молитвы и гимна, исполнил и то, и другое вместе со всеми — словно его подменили. После он тихо и мирно двинулся к выходу, оставляя позади себя взбудораженных прихожан. Потом он еще несколько раз посещал службу, почти всегда занимая место среди женщин и порождая горячие споры между теми, кто полагал, что голому не место в церкви — ведь там дети и женщины, — и теми, кто верил, что в доме Господнем одинаково рады как голым, так и одетым, как бедным, так и богатым, как здравомыслящим, так и безумцам, и вообще Богу неважно, кто ты. В конце концов духовенство решило запретить Абулу присутствовать на службах, и с тех пор привратники гоняли его палками.
Однако в день, когда прощались с моими братьями, он застал всех врасплох. Проскользнул внутрь, пока никто не видел, а когда его заметили, уже смешался с толпой. Служба была не обычная, требовала особой деликатности, и ему позволили остаться. Позднее, когда церковь закрылась и безумец ушел, женщина, рядом с которой он сидел, рассказала, что Абулу во время службы плакал. Он спросил ее, знала ли она погибшего мальчика, и признался, что сам его знал. Женщина, мотая головой — словно увидела призрака средь бела дня, говорила: «Абулу постоянно упоминал имя Икенны».
Не знаю, что подумали родители, когда Абулу заявился на прощание с их сыновьями, в смерти которых сам же и был повинен, но когда мы собрались домой, всех нас охватило мрачное молчание, а значит, родителей его появление потрясло. Всю дорогу никто не произнес ни слова. Только Дэвид, зачарованный одной из спетых во время службы песен, мычал ее себе под нос и пытался напевать. Был почти полдень, и большая часть церквей в нашем преимущественно христианском городе уже закрылась, улицы наводнил транспорт. Мы с трудом продирались через заторы на дороге, а душевное пение Дэвида — чудесное сочетание коверканных и оборванных слов, перевернутых и задушенных смыслов — действовало на нас как успокаивающее, да так, что тишина сделалась ощутимо плотной, как будто с нами ехали еще два человека — те, кого нельзя было увидеть, — и они тоже прониклись покоем.
Теёти зизь мо боно ике
Исюсь и а озых ланах
Вофяое емя лизи а леке
Ы а мой,
Аспой,
Вскоре после того как мы вернулись домой, отец вышел и до конца дня не возвращался. Время перевалило за полночь, и беспокойство матери достигло необычайных пределов. Она металась по дому, как обезумевшая кошка, затем побежала к соседям, крича, что муж пропал. Ее страх был так велик, что вскоре у нас дома собралось прилично народу: они просили проявить терпение, подождать немного — хотя бы до утра, — прежде чем идти в полицию. Советов мать послушала, но к тому времени, как отец вернулся, она чуть с ума не сошла от тревоги. В это время все дети, кроме меня, — даже Обембе, — спали. Мать умоляла рассказать, где он пропадал и откуда у него на глазу повязка, но отец ничего не ответил. Сразу прошел, еле волоча ноги, в спальню. А наутро, на расспросы Обембе просто сказал: «Операция по поводу катаракты. Все, не спрашивай».
Я сглотнул скопившуюся в горле слюну и постарался сдержать рвущийся наружу поток вопросов.
— Ты ничего не видел? — спросил я немного погодя.
— Я сказал. Хватит. Вопросов! — пролаял отец.
Однако уже судя по тому, что ни он, ни мать на работу не вышли, я понял: с отцом что-то не так. Трагедии и труд изменили его бесповоротно. И даже когда повязку сняли, этот глаз уже никогда не закрывался до конца.
На той неделе мы с Обембе уже не охотились на Абулу, потому что отец не выходил дома: слушал радио, смотрел телевизор, читал. Брат постоянно клял болезнь, «катаракту», из-за которой отец все время торчит дома. Как-то раз, когда отец смотрел вечерний выпуск новостей — программу вел Сирил Стобер, Обембе спросил его, когда же мы отправимся в Канаду.
— В начале следующего года, — флегматично ответил отец.
По телевизору показывали пожар, сущий ад и безумие; на обгоревшем поле лежали почерневшие, обугленные тела. Обембе хотел еще что-то спросить, но отец вскинул растопыренную пятерню. Голос диктора произнес:
