— Что, из дома уйти?
— Да, немедленно, — прервавшись на мгновение, зашипел на меня брат. — Послушай, я прикинул шансы: солдаты могут нас найти. Когда я убегал с реки, меня видел тот старый священник. Он меня узнал. Я его чуть с ног не сбил.
Обембе ясно увидел, как в ответ на это откровение мой взгляд наполняется страхом. Ну почему, думал я, Обембе не сказал об этом сразу?
— Боюсь, священник нас выдаст. Так что уходим, сейчас же. Солдаты могут заявиться к нам этой же ночью и опознать нас. Я не спал и слышал шум на улице. Если они не придут ночью, то утром уж точно. Или днем. Если нас поймают, то посадят в тюрьму.
— И что нам делать?
— Уходить, уходить — иначе никак. По-другому ни себя, ни родителей — особенно маму — не защитить.
— Куда же мы пойдем?
— Куда угодно, — начиная плакать, ответил Обембе. — Слушай, ты ведь и сам знаешь: утром нас поймают.
Я хотел ответить, но слова не шли на язык. Тогда Обембе отвернулся и расстегнул рюкзак.
— Ты что, разве не идешь? — спросил он, обернувшись и увидев, что я не тронулся с места.
— Нет. Куда идти-то?
— Едва рассветет, они придут и обыщут дом. — Голос у Обембе надломился. — Нас найдут. — Брат умолк и присел на краешек кровати. Но, не просидев и секунды, снова вскочил. — Нас найдут. — Он мрачно покачал головой.
— Мне страшно, Обе. Мы не должны были убивать Абулу.
— Не говори так. Он погубил наших братьев и заслуживал смерти.
— Не надо убегать, Обе. Отец найдет нам адвоката, — простодушно заявил я, задыхаясь от всхлипов. — Давай не будем убегать.
— Послушай, не глупи. Солдаты убьют нас! Мы ранили одного из них, и нас расстреляют как Гидеона Оркара
[18], сам ведь знаешь. — Он подождал, пока до меня дойдет. — Представь, что с мамой будет. Солдаты — люди Абачи, в стране военный режим. Сбежим куда-нибудь — может, в деревню и оттуда напишем домой. Родители все устроят, встретят нас, отвезут в Ибадан, а оттуда мы полетим в Канаду.
Последние слова Обембе на время приглушили мои страхи.
— Ладно, — согласился я.
— Тогда собирайся, быстро, быстро.
Он подождал, пока я сложу свои вещи в сумку.
— Быстрей, быстрей, я слышу, как мама молится. Еще зайдет проведать нас.
Пока я запихивал свою одежду в один рюкзак, а нашу обувь — в другой, Обембе стоял, приникнув ухом к двери. Потом, не успел я ничего сообразить, он выскочил в окно со своей сумкой и обувью. В темноте едва виднелся его силуэт — я с трудом разглядел протянутые ко мне руки.
— Бросай мне свои вещи! — шепнул Обембе.
Бросив брату рюкзак, я сам выпрыгнул наружу и упал. Брат помог мне встать, и мы побежали через улицу, что вела к нашей церкви, мимо домов, погруженных в глубокий сон. Лампы на верандах да редкие уличные фонари почти не разгоняли ночную тьму. Обембе постоянно вырывался вперед и, дождавшись меня, бежал дальше. Останавливаясь, шепотом подгонял меня: «Давай-давай» или «Бегом-бегом». Страх усилился. Восставали из своих могил воспоминания, и странные видения сковывали мои движения. Я то и дело оборачивался на наш дом, пока он не скрылся из виду. Позади нас луна прорвалась сквозь облака и окрасила улицу и спящий город в серые тона. Откуда-то, перекрывая отдаленный шум, доносилось многоголосое пение под аккомпанемент барабанов и колокольчиков.
Мы пробежали приличное расстояние и, хотя в ночи разглядеть было трудно, добрались, наверное, до середины района. Внезапно отцовское наставление: «…Прежде чем что-либо сделать, что угодно, подумайте о ней. О том, чем это для нее обернется. И только потом — только потом! — принимайте решение…» — пронзило мой разум, и я словно наткнулся на невидимый прут. Я потерял равновесие, точно сошедший с рельсов товарный вагон, сердце загудело. Я не заметил, как оказался на земле.
— В чем дело? — спросил, обернувшись, Обембе.
— Я возвращаюсь.
— Что? Бенджамин, ты рехнулся?
— Я возвращаюсь.
Обембе подошел ко мне, и я, испугавшись, что он потащит меня за собой дальше, вскрикнул:
— Нет-нет, не подходи, не подходи! Позволь мне вернуться домой.
Обембе не остановился, и тогда я, вскочив на ноги, попятился. Из рассаженных коленок у меня сочилась кровь.
— Постой! Постой! — крикнул брат.
Я остановился.
— Я тебя не трону, — как бы сдаваясь, поднял Обембе руки.
Сбросив рюкзак, он подошел ко мне. Обнял и, как только его руки оказались у меня на плечах, попытался увлечь за собой. Но я, как любил делать Боджа, поставил ему ножку, и мы оба повалились на землю. Мы боролись, и при этом Обембе повторял, что мы должны бежать вместе, а я умолял отпустить меня назад, к родителям, чтобы они не теряли нас обоих. Наконец я вырвался, порвав рубашку.
— Бен! — позвал Обембе, когда я отбежал на некоторое расстояние.
Я плакал, уже не сдерживаясь. Брат смотрел на меня, раскрыв рот. Он всегда сразу понимал, что к чему, и видел: я был твердо намерен вернуться.
— Если не идешь со мной, то передай им… — попросил он дрожащим голосом. — Передай папе с мамой, что я… сбежал.
Он едва мог говорить. Сердце его разрывалось от горя.
— Передай, что мы — ты и я — сделали это ради них.
В один миг я оказался рядом и обнял его. Обембе крепко прижал меня к себе, погладил по затылку. Он долго плакал у меня на плече, затем отстранился. Некоторое время он пятился, потом побежал. Но вдруг остановился.
— Я тебе напишу! — крикнул он.
И вот тьма поглотила его. Я дернулся вслед брату и прокричал:
— Нет, не уходи, Обе! Не уходи, не бросай меня! — Но его уже и след простыл. — Обе! — снова позвал я, в отчаянии бросаясь за ним. Однако Обе не остановился: похоже, он уже не слышал меня. Я споткнулся, упал и снова поднялся. — Обе! — еще громче, еще отчаянней позвал я в темноту, выйдя на дорогу. Ни слева, ни справа, ни впереди, ни позади я брата не увидел. Ни следа его. Кругом было тихо, ни души. Обембе исчез.
Я опустился на землю и снова разрыдался.
17. Мотылек
Я, Бенджамин, был мотыльком.
Хрупким созданием, что греется на свету, но вскоре теряет крылья и падает на землю. Когда умерли Икенна и Боджа, я почувствовал, будто укрывавший меня полог сорвало, но когда убежал Обембе, я рухнул с высоты вниз, как мотылек, у которого в полете вырвали крылья. Я превратился в существо, способное отныне лишь ползать, но не летать.
