В блиндаж входит лейтенант. Разговор сразу же переходит в рабочее русло.
– Галка, Галка, Галка. Я Толкач. Вас слышу хорошо. Аз тридцать, аз тридцать.
Перерыв на тридцать минут. А потом все сначала:
– Галка, Галка, Галка. Я Толкач. Даю настройку. Раз, два, три. Три, два, один. Как понял? Прием.
И так дважды в час. Днем и ночью. До тех пор, пока не начнется артобстрел и не порвется телефонная связь.
Сейчас в армии конечно же не так, а в нашей батарее осенью сорок четвертого это было именно так.
Командиры и политработники
В нашем полку жизнь офицеров заметно отличалась от жизни рядовых. Для них строили отдельные землянки. Их паек был значительно лучше солдатского, а денежное довольствие позволяло иметь определенные привилегии. Отношения с подчиненными определялись не только уставом, но в большей степени характером и воспитанием офицера. А они были разными.
Старший на батарее лейтенант Леноровский был вежлив и ко всем обращался только на «вы». Команды отдавал тихим голосом, почти просительным тоном. Да еще носил очки в тонкой металлической оправе. По единодушному мнению подчиненных, это был Интеллигент с большой буквы. Он трудно сходился с людьми, не допуская никакого панибратства даже с командиром второго взвода, с которым жил в одной землянке. Был справедлив и не лез в дела других, но всегда требовал безоговорочного выполнения приказов, проявляя при этом, казалось, излишний педантизм. И все-таки солдаты его любили. Не боялись, не уважали, а просто любили как хорошего человека. Видимо, таким он и был.
Помните у Маяковского:
Если бы выставить в музее плачущего большевика,
весь день бы в музее торчали ротозеи.
Еще бы —
такое не увидишь и в века.
А нам довелось видеть настоящего плачущего большевика – старшего лейтенанта Леноровского. Причем дважды.
В моем расчете служил рядовой Кусьмин. Неряшливо одетый, вечно со спущенными обмотками, он не был образцовым солдатом. Казалось, что Кусьмин постоянно о чем-то думает и не слышит, что ему говорят, хотя слух у него был нормальным. Все команды ему приходилось повторять по два-три раза, и только после этого он медленно приступал к их выполнению. Такая манера поведения многих раздражала, и Кусьмину нередко попадало от командиров. Но и на это он особенно не реагировал.
Однажды во время боя была повреждена телефонная связь батареи с НП, и нужно было немедленно найти дежурного связиста и послать его устранить разрыв провода.
Первым, кто оказался на виду и к кому обратился старший на батарее, был Кусьмин. Ему и была дана команда найти связиста Федорова и передать приказ. Кусьмин, как всегда, не услышал или не понял команды. А между тем выполнять ее следовало с максимальной быстротой, так как батарея в разгар боя была выведена из строя. Леноровский повторил команду громче, в его голосе послышалось раздражение. Кусьмин продолжал стоять, тупо глядя на командира и пытаясь понять, что от него хотят. И Леноровский не выдержал. Нет, он не ударил солдата и даже не обматерил его. Он просто очень резко, несвойственным ему голосом скомандовал:
– Немедленно найдите связиста Федорова и передайте, чтобы быстро шел по нитке. Болван.
Те, кто был в этот момент рядом, хорошо видели, как Леноровский покраснел, достал платок и, не снимая очков, вытер слезы. А чуть позже, как бы извиняясь перед окружающими, тихо сказал:
– Этот человек впервые заставил меня ругаться, – и через несколько секунд добавил: – Неужели здесь без этого нельзя?
Нам было немножко смешно и жалко нашего лейтенанта.
Второй случай был посерьезней. Как-то раз командиры орудий сидели в землянке старшего на батарее и готовили данные для предстоящей артподготовки. В это время дивизионный почтарь принес почту. Получил письмо и Леноровский. Был сделан небольшой перерыв.
Когда мы вернулись в землянку, лейтенант, сгорбившись, сидел на настиле, обхватив голову руками, а по его щекам текли слезы. Мы сразу же вышли и закурили. Минут через десять лейтенант попросил нас зайти, извинился и сказал:
– Умерла мама, – и снова заплакал.
Шел четвертый месяц фронтовой жизни. На батарее уже видели смерть товарищей. Убит был командир батареи, погиб разведчик Николаев, не стало старшины Козева. Однако смерть совершенно незнакомой матери лейтенанта подействовала особенно сильно. Ведь у многих дома были родные, и в этот момент все одновременно о них вспоминали. Пару дней на батарее было тихо, а команды лейтенанта выполнялись быстро и четко. Даже наш главный заводила и хохмач ефрейтор Зиньковский ходил хмурый и не пытался рассказывать свои бесчисленные анекдоты. Леноровский, видимо, почувствовал настроение подчиненных. При общении с нами в его голосе звучало что-то необычно теплое. Этот случай всех нас как-то сблизил, в наших сердцах поубавилось той черствости, которая неизбежно была свойственна тяжелейшим условиям войны. Спустя много лет на нашей встрече все знавшие Леноровского вспоминали именно эти его слезы.
Высокие профессиональные качества и хорошие отношения с рядовыми и младшими командирами были замечены начальством. За последний год его дважды повышали в звании. Войну Леноровский закончил майором, начальником штаба полка.
Совсем иным был командир второго взвода младший лейтенант Малахов. Плохо образованный, надменный, любивший выпить, он не искал добрых отношений с младшим персоналом и всегда пользовался случаем, чтобы показать свое превосходство и, как ему казалось, остроумие.
Однажды, когда батарея была отведена в ближний тыл на отдых, Малахов проводил занятия по строевой подготовке. Возвращались на обед, он скомандовал:
– Войско… Стой. Ать, два.
Солдаты уже привыкли к подобным выходкам и не обращали на них внимания. Но… возле землянок в курилке сидели и о чем-то разговаривали три подполковника: заместитель командира бригады по политчасти, командир полка и его зам.
В соответствии с уставом Малахов обязан был доложить старшему по должности о прибытии батареи. Увлеченный своим остроумием, он не сразу увидел начальство, а увидев, уже по инерции доложил:
– Товарищи подполковники, четвертая батарея прибыла на обед.
Смеха старших командиров мы не услышали, а Малахов до конца отдыха отсиживался в своей землянке под домашним арестом.
Старший сержант Чистяков, командир третьего орудия, вскоре после прибытия на фронт был контужен и некоторое время плохо слышал. Из-за этого, когда ночью прозвучала команда «К орудию!», он не сразу среагировал. Малахов, которого разбудил дежурный связист, не увидев на позиции своих подчиненных, подошел к их землянке, схватил за шиворот вылезавшего из нее Чистякова и со словами:
– Чистяковщина, … твою мать! Вот твое место! – буквально швырнул парня в орудийный окоп.
Этот поступок остался безнаказанным.
