Работа часто шла на квартире Томаса. Его жена впоследствии писала: «Я никогда не видела… чтобы пьесу создавали в таких условиях. Не было никакой приватности. Меня и Мэйбл приглашали в кабинет, где работали мужчины, и каждая новая реплика сопровождалась общим смехом». Миссис Томас свидетельствует, что они ни о чем не говорили, кроме пьесы.
Хотя постановка задумывалась как пародия на современную культуру, она сама по себе была стилизацией, связанной с творчеством Бердслея. Он писал Томасу о возможном названии: «Поскольку главной темой моих картин являются поза и позиция, почему бы и пьесу не назвать “Позицией”, а действующих лиц “позерами”?» Письмо заканчивалось взволнованной припиской: «Мне не терпится снова поговорить с вами… У меня есть одна-две идеи».
Вероятно, эти идеи так и не были высказаны. Оживленную работу в квартире на Кэдоган-гарденс взорвала новость о судебном иске за клевету, поданном Оскаром Уайльдом против маркиза Куинсберри. Аристократ, потерпевший позорную неудачу в театре «Сент-Джеймс», оставил драматургу в клубе (!) записку, подписанную с небрежным презрением к орфографии, но явно содержащую вызов: «Оскару Уайльду, сомдомиту». Безмерно возмущенный этой бестактностью, а еще больше публичностью поступка, Уайльд по настоянию Дугласа и Росса подал в суд.
Первое судебное заседание состоялось 3 апреля, и Уайльд очень быстро понял, что дело оборачивается против него. Маркиз представил в суд список 13 юношей с указанием дат и мест, где они встречались с писателем. Свидетели были готовы показать под присягой, что Уайльд вступал с ними в противоестественную связь, а между тем в 1885 году к британскому уголовному законодательству была принята поправка, запрещающая непристойные отношения между мужчинами. Через два дня обвинение Уайльда против маркиза было признано несостоятельным. Куинсберри оправдали, а дело направили в ведомство государственного прокурора. В тот же день Оскара Уайльда арестовали. Ему предъявили обвинение в развратной связи с молодыми людьми. Он отказался от поручительства и был препровожден в тюрьму. Там драматург и провел следующие три недели в ожидании суда.
О скандальном процессе говорил весь Лондон. Бердслей сначала хотел дистанцироваться от этой драмы. В самом конце марта он с сарказмом писал Аде Леверсон, что с нетерпением ожидает первого акта новой трагедии Оскара, хотя и опасается, что название «Дуглас» уже было использовано раньше. Впрочем, события развивались так, что Обри становилось все труднее сохранять позу стороннего наблюдателя. Бердслей по-настоящему сочувствовал Уайльду. Враждебности по отношению к драматургу как не бывало. Обри даже сказал одному из журналистов: «Бедный старина Оскар! Как все это ужасно! Я действительно очень расстроен… Наверное, даже больше, чем думаю» [4].
Хуже того, Бердслей сам оказался втянут в этот скандал. В ходе горячей дискуссии вокруг образа жизни и пристрастий Уайльда некоторые общие знакомые начали ставить знак равенства между драматургом и его «преступлениями» и художником и некоторыми особенностями его творчества. В прессе утверждалось, что и то и другое было проявлением зловещей тенденции в современной «культурной» жизни. Каждое последнее ее событие, бросавшее вызов старому, осуждалось и сваливалось в общий котел сплетен, но и в этой мешанине связь между Уайльдом и Бердслеем оказывалась на самом верху. Первое публичное признание Обри Бердслей получил как иллюстратор «Саломеи», а первое впечатление часто оказывается самым сильным.
В кульминационный момент драматических событий все это подтвердилось роковым стечением обстоятельств. 5 апреля, когда Уайльд отправился в заключение, он взял с собой книгу, которую тогда читал, – это был роман Пьера Луиса, французского поэта и писателя, разрабатывавшего в своих произведениях эротическую тематику. Ирония заключалась в том, что книга была в желтой обложке, которая у англичан теперь прочно ассоциировалась только с одним изданием. Журналисты сообщили, что Оскара Уайльда арестовали с желтой книгой в руках, а все газеты и журналы уже давно повторяли, что «Желтая книга» – это в первую очередь Обри Бердслей. Таким образом, связь между Уайльдом, Бердслеем, «Желтой книгой» и издательством Bodley Head нашла более чем убедительное подтверждение в общественном сознании [5].
Джон Лейн в это время как раз прибыл в Америку. В Нью-Йорке на всех углах судачили о том, что Оскар Уайльд взял с собой в тюрьму «Желтую книгу». В Лондоне толпа разбила камнями окна в доме на Виго-стрит, где располагалось Bodley Head. На следующий день после ареста Уайльда к Фредерику Чэпмену, заместителю Лейна, явились несколько возмущенных авторов и потребовали от него решительных действий. Они настаивали на том, чтобы сочинения Уайльда были изъяты из каталога Bodley Head. Литераторы сказали, что иначе они отзовут свои собственные сочинения, но в угрозе уже не было необходимости. Лейн прислал телеграмму с распоряжением не продавать книги Уайльда. Поборники нравственности решили, что этого недостаточно. Они посчитали, что тлетворное влияние Уайльда распространилось на Бердслея, и через два дня вернулись с требованием отстранить художественного редактора от всех будущих выпусков «Желтой книги».
Больше всех возмущались Уотсон и Элис Мейнелл. Есть основания полагать, что первый действовал по наущению романистки, писавшей под именем «миссис Хамфри Уорд», известной любительницы вмешиваться в чужие дела. Элис Мейнелл – поэтесса, писательница и критик – просто испытывала неприязнь к Бердслею. Она считала его живопись проявлением инфернального зла и лютой ненависти к телу. Миссис Мейнелл сразу отказалась сотрудничать с «Желтой книгой», а теперь настаивала на том, чтобы имя Бердслея исчезло с ее страниц. Никакой реальной основы для этого не имелось, но Элис утверждала, что сие совершенно необходимо, как и исключение произведений Уайльда из каталога издательства, словно связь Обри с Уайльдом стала доказанным фактом. Уотсон тоже был непреклонен в этом отношении. Судя по всему, они сумели убедить Чэпмена в том, что рисунок Бердслея для обложки следующего выпуска «Желтой книги» – фавн, читающий девушке книгу на берегу реки, содержит настолько непристойную деталь, умышленно скрытую художником, что о ней нельзя даже упоминать. Уотсон телеграфировал Лейну: «Отзовите все рисунки Бердслея, или моих произведений у вас больше не будет».
Издателя такое экстраординарное требование ошеломило. С его точки зрения, это было вопиющей несправедливостью по отношению к Бердслею. Ле Гальенн, Бирбом и Киплинг, который тогда тоже находился в Нью-Йорке, согласились с ним. Лейн попросил у Чэпмена совета. В ответной телеграмме его заместитель порекомендовал уступить, так как уход Уотсона прямо сейчас причинит им большой ущерб. Наряду с этим Чэпмен попросил разрешения отложить выход в свет пятого выпуска «Желтой книги», который уже прошел корректуру. Харленд, кстати, был в Париже, и за литературной частью следила Элла Д’Арси.
Помимо обложки у Бердслея в номере было четыре рисунка. Лейн, находившийся на другой стороне Атлантики, узнавал о происходящем из телеграмм и новостей в американских газетах, а значит, ясно судить о положении дел не мог. Он не без оснований полагал, что не знает всех фактов. Было ли имя Бердслея хотя бы вскользь упомянуто в суде? Его-то собственное упомянули: на одном из судебных заседаний сказали, что именно он познакомил Уайльда с Эдвардом Шелли – юношей из того самого списка, который тогда работал курьером в Bodley Head. Это заявление потом перепечатали все газеты. Лейн, раньше относившийся к замечаниям о рискованном характере публикаций своего издательства как к полезной рекламе, испугался. Такой скандал его бизнесу был не нужен.
