Сельский сход часто отказывал односельчанам в праве на укреплении надела в личную собственность. Вот типичный отказ: «Приговор Усовского сельского схода Елшанской волости Саратовского уезда… «1910 г. ноября 23 дня мы, нижеподписавщиеся, собрались на сельский сход, нам было прочитано заявление крестьянина нашего однообщественника Максима Трофимовича Коноплева, которым он ходатайствует об укреплении за ним в личную собственность земельного надела, по обсуждении вышеизложенного и, имея в виду, что выход из общины крестьян нашего общества расстроит наше землепользование, постановили: крестьянину М.Т. Коноплеву в укреплении земли в личную собственность отказать. В чем и подписуемся»
[284].
Землеустроительным комиссиям давалось право в ходе общего землеустройства общин выделять отдельных домохозяев по своему усмотрению и без согласия схода, если комиссия считала, что такой выдел не затрагивает интересов общины. Комиссиям принадлежало решающее слово в земельных спорах в случае «недостижения добровольного соглашения» и в рассмотрении жалоб на решения сельских сходов и заключения земских начальников. Таким образом, последнее слово оставалось за земским начальником. В этом можно усмотреть насильственный характер реформы, но надо учитывать, что так же насильно удерживали пожелавших покинуть общину. Следует обратить внимание на большой разрыв между количеством заявлений об укреплении наделов в частную собственность и количеством домохозяев, перешедших к частному землевладению. До трети подавших заявления потом отказывались и оставались в общине. Чиновники называли таких крестьян «малодушными». Очевидно, изменить свое первоначальное решение их заставляло резко отрицательное отношение односельчан. Один из очевидцев передавал настроение одного колебавшегося и в итоге отказавшегося от выделения из общины крестьянина: «И то надо сказать, народ в обиду входит. Не любят у нас, чтобы из общества выходили либо хутора брали. Житье ли это? Зла-то, может, они и не сделают, а глядеть будут зверем. Думали, думали: соки, мол, из тебя сосать будут, а удовольствия никакого. Отказались».
Интересно, что живучесть общинной психологии напрямую зависела от региона. Самые прочные коллективистские настроения продемонстрировало великорусское крестьянство. Если на Украине разрешение на выход из общины получили более 98%, в Белоруссии – 84%, то в великорусских районах – в среднем только 70%
[285].
Выход из общины в основном заинтересовал две категории крестьян, которые вписывались в схему «слабые» и «сильные». Первую категорию составляли маломощные, одинокие, не ведущие самостоятельного хозяйства или давно покинувшие деревню крестьяне. Они только юридически оставались общинниками, а жили в городах или даже в других странах. В качестве забавного примера можно привести циркуляр Министерства внутренних дел от 1 сентября 1910 г.: «…в Императорское Консульство в Сан-Франциско за последнее время поступают от русских подданных, проживающих в округе этого Консульства, для засвидетельствования, в значительном количестве доверенности на имя отдельных лиц в России, которым указанные выше русские подданные поручают ходатайствовать о закреплении за ними наделов. …Значительное большинство русских подданных, проживающих в округе означенного Консульства, состоит из лиц, которые или самовольно оставили Отчество или безвестно отсутствуют, так как разрешения на пребывание сверх установленного законом срока ими не испрашивалось, и все без исключения должны казне значительные суммы за просрочку своих заграничных паспортов»
[286]. Циркуляр совершенно справедливо предполагал, что единственной целью русских подданных, перебравшихся в Сан-Франциско, была продажа причитавшегося им земельного надела немедленно после его закрепления в собственность. Точно так же поступало до пятой части крестьян, вышедших из общины. В течение двух-трех лет они продавали свои участки и окончательно порывали с землей. Избавление деревни от слабых крестьян не являлось целью аграрной реформы, но в качестве побочного результата имело положительное значение. Люди, не имевшие возможности или не желавшие заниматься крестьянским трудом, продавали участки своим односельчанам и тем самым несколько смягчали острое малоземелье, от которого страдала деревня.
Вторая категория покинувших общины состояла из «трезвых и сильных», кому было тесно в общинных путах. Их путь был тернистым. Не всегда следует доверять приглаженным отчетам, красивым выставкам и макетам, благостным картинам сытости и довольства, описанным в официозной печати. Главное управление землеустройства и земледелия состояло из обычных чиновников, склонных к созданию «потемкинских деревень». Были случаи, когда крестьяне, желавшие получить ссуду, ставили срубы на мнимых хуторах и продолжали жить в деревнях. Когда появлялась инспекция, лжехуторяне нанимали баб и детишек изображать счастливых обитателей срубов без окон и дверей.На царскосельской сельскохозяйственной выставке произошел скандал:«Демонстрировался макет хутора некоего крестьянина Семена Рокка, только что вышедшего из общины на участок в Царскосельском уезде Санкт-Петербургской губернии. Хутор поражал своим благоустройством и благополучием. Когда же корреспондент «Речи» поехал посмотреть на место, то оказалось, что макет является фальсификацией. Правительство попыталось вывернуться. Была послана специальная комиссия для обследования этого хутора. Но произошел новый скандал: выяснилось, что накануне обследования были посланы рабочие приводить этот хутор в порядок по макету»
[287]. Настоящие хутора выглядели иначе. Вот как описывал их современник: «Ожидая по телеграммам корреспондентов Столыпина увидеть красивенькие, новенькие домики, усовершенствованные орудия, плодопеременную систему, клевер, тимофеевку и прочее, я был глубоко разочарован, увидев этот пастушеский шалаш, две бороны с деревянными зубьями, маленький одноколесный плужок и ток, на котором вручную лопатами веяли овес»
[288]. Но крестьяне, выбравшие свободный труд, были готовы мириться с любыми трудностями. Интересно, что хуторяне с разных краев страны, опрашиваемые разными людьми, давали практически одинаковые ответы. Хуторянин Иван Струков: «Пусть лучше плохое, да свое, за которое и вдвое лучшего качества в деревне землю не возьму». Хуторянин Петр Новиков: «Кто перешел на хутор, тот обратно вернуться в деревню не захочет». Еще один крестьянин образно сказал: «Мы как повожены, с земелькой-то законным браком повенчались. В деревне-то она была гулящая девка, а теперь она твоя законная жена на веки вечные. Худа ли она, хороша, а никто уж, кроме тебя, к ней не полезет»
[289].
