В ночь на 12 сентября в камеру смертника вошли судебные чиновники. Как передавал один из тюремщиков, проснувшийся Богров сказал им: «Самая счастливая минута в моей жизни только и была, когда узнал, что Столыпин умер». Приговоренного вывели на один из фортов – Лысую гору, где была установлена виселица. Много лет спустя палач Юшков рассказывал, что он набросил петлю на шею Богрова и выбил из-под его ног табурет. «Но вдруг молниеносно по виселице зазмеилась веревка, и повешенный упал на землю. Присутствующие охнули. Все поняли, что случилось «страшное» и неожиданное: не-ужели слепой случай освободит от смерти убийцу Столыпина? Но уже раздался свирепый окрик вице-губернатора, сопровождавшийся ударом кулака в спину палача: «Повесить!» Юшков торопливо стал вторично налаживать петлю на шею Богрова. Из-под мешка послышалось надорванное, скрипучее и бессильное: «Сволочи!»
[367]
Рассказ, основанный на воспоминаниях палача, не очень достоверен. Во всяком случае никто из присутствовавших при казни не говорил об оборвавшейся веревке. Но даже враждебно настроенные свидетели признавали, что Богров сохранял полное присутствие духа. Он пошутил по поводу фрака, в котором его привезли на казнь. Стоя на табурете, просил передать последний привет родителям. Когда прошло положенное по закону время, тело Богрова вынули из петли, и врач констатировал смерть.
Несмотря на мужественное поведение, обычно превращавшее казненного в революционного героя, о Богрове высказывались нелестные суждения. В его биографии было слишком много темных пятен, чтобы современники могли дать ему однозначную оценку. Споры о Богрове начались почти сразу после казни. В 1914 г. были опубликованы две работы с противоположными выводами. Публицист Л. Ган рассматривал события 1 сентября с официальной точки зрения, используя правительственные источники. Для него Богров был обычным секретным агентом. Вторую работу написал А. Мушин. За псевдонимом Мушин, очевидно, скрывался человек, хорошо знакомый с анархистским подпольем. (Возможно, им был анархист В.И. Федоров-Забрежнев.) Он воспользовался личными документами, предоставленными ему родственниками Богрова. Мушин оспаривал факт сотрудничества героя своей книги с политической полицией. Богров, по его словам, только делал вид, что работает на охранку. Он руководствовался принципом «цель оправдывает средства», что, с точки зрения Мушина, являлось вполне оправданным. «Революционеры никогда не были и не будут морально чисты. В их партийном обиходе принимают права гражданства действия и поступки, ничем не отличающиеся от приемов правительственных агентов»
[368].
Этот спор был продолжен после падения самодержавия. Когда в Киеве снесли памятник Столыпину, родители Богрова потребовали, чтобы на этом месте был установлен бюст их сына. Впрочем, революционные власти отвергли предложение, опасаясь эксцессов со стороны киевлян. В 1924 г. историк Б. Струмилло опубликовал подборку материалов с донесениями Богрова из архива Департамента полиции. «Из этих сведений Аленского-Богрова с несомненностью устанавливается провокаторская деятельность Богрова… – заключал Струмилло, – Богров – охранник, это – факт, и напрасны были все изыскания его друзей…»
[369]
Но таково уж было свойство спора о Богрове, что одно убедительное суждение о нем сразу же парировалось другим, причем не менее убедительным. Струмилло не зря упоминал о друзьях Богрова. Изыскания о Богрове стали своего рода хобби для Германа Сандомирского. Он помещал заметки о своем киевском знакомом до революции в рукописном тюремном журнале. В первые годы советской власти еще признавалось, что против самодержавия боролись не только члены большевистской партии. Статус политкаторжанина давал Сандомирскому возможность печатать статьи в официальных изданиях. Он вступил в дискуссию со Струмилло: «Кем был Богров до совершения акта, я до сих пор еще не знаю. Но то, что он проявил в своем последнем акте максимум самопожертвования, доступного революционеру, даже чистейшей воды – для меня не представляет ни малейшего сомнения»
[370].
Полемика середины 20-х гг. не имела продолжения, потому что вскоре наступили времена монолитного единства по всем идеологическим вопросам. В водоворот репрессий был втянут бывший анархист Сандомирский, уцелевший на царской каторге и погибший в тюрьмах НКВД. В течение следующих сорока лет историческая литература не касалась темы убийства Столыпина. На русскоязычной эмиграции не висели такие оковы, и там время от времени печатались статьи о Богрове.
В начале 30-х гг. свое слово сказал старший брат убийцы – Владимир Богров. Он был далек от идей анархизма, и главным его побуждением было желание отстоять семейную честь. Интересно, что Владимир Богров изучал те же самые материалы, что и Струмилло. Еще в 1918 г. большевики предоставили брату убийцы ненавистного царского сатрапа доступ в полицейские архивы. Но на основании тех же документов Владимир Богров пришел к совершенно иным выводам.
Он подчеркивал, что «с точки зрения революционной, «реабилитация» Д. Богрова осуществлена его смертью во имя революционного дела»
[371]. Не ограничиваясь этим тезисом, старший брат выстраивает целую систему доказательств. Он задавал вполне резонный вопрос, а что же вообще привело Дмитрия Богрова на службу в охранное отделение? На допросах в Киеве бывший секретный агент указал на низменные мотивы: трусость, желание донести на товарищей и настоятельная необходимость получить «некоторый излишек денег». Откровенные и саморазоблачающие объяснения. Однако здесь сразу же надо сделать оговорку. Принимать на веру признания подследственного, как бы искренне они ни звучали, – это значит обречь себя на неудачу. Дмитрий Богров словно стремился запутать потомков. Он нагромождал одну противоречивую версию на другую. Поэтому каждое его слово нуждается в тщательной проверке.
Богров говорил, что обратился к жандармам из-за страха перед начавшимися арестами. Неувязка в том, что повальные аресты прошли до его вступления в группу анархистов. Даже если предположить, что он испугался сразу после вступления, то ему проще всего было отойти в сторону от подполья. Явка с повинной была не нужна. К тому моменту, когда Богров завязал отношения с охранным отделением, его анархистский стаж насчитывал максимум два-три месяца, и он еще не был замешан ни в чем преступном. Столь же сомнительны и идейные мотивы службы в охранном отделении. Богров сказал следователям: «Деятельность анархистов меня ужасала, и я считал искренно своим долгом предупреждать их преступления»
[372]. Но биография Богрова никоим образом не свидетельствует о его сочувствии правопорядку и стремлении положить конец терроризму. Вообще, в устах убийцы премьер-министра это объяснение звучало мрачной шуткой.
