«Витте, по-моему, мало за ноги повесить», – сокрушалась Святополк-Мирская. «А уж Сергей Александрович – слов даже не нахожу, чтобы его определить». А графиня Сольская, жена видного сановника, который вскоре будет назначен председателем Государственного совета, рассказывала жене министра внутренних дел, как все кругом «ненавидят великих князей, к чему ни приложат руку – портят»
[194].
Правда, великие князья сами разделились на две враждебные партии – сторонников и противников преобразований. Александр Михайлович, например, в эти дни «рвет и мечет». Узнав, что пункт о выборных вычеркнут, они с Михаилом Александровичем бросились к царю просить о восстановлении. Но Николай II был непреклонен. Он, как правило, колебался, когда речь шла о том, чтобы пойти на уступки. Отказ от уступок давался ему гораздо проще.
Тут к двум «либеральным» великим князьям присоединился еще один царский родственник – принц Петр Ольденбургский. Русская ветвь Ольденбургских считалась частью российского императорского дома, они носили титул высочеств и князей Романовских. Принц Петр к тому же был мужем великой княгини Ольги Александровны, родной сестры царя. Ольга и Михаил – младшие дети Александра III, которые дружны с детства. Не удивительно, что Михаил Александрович в прекрасных отношениях и с мужем своей сестры. Короче говоря, все трое – Сандро, Петр Ольденбургский и Михаил Александрович – «очень проникнуты мыслью о необходимости представителей» и «решили все свое влияние употреблять в либеральном отношении»
[195]. А троица для «влияния» подобралась внушительная – брат царя и мужья двух его сестер.
В это время Сергей Александрович и Трепов подали в отставку. Хотя вроде бы после отказа от «конституции» причин не было. Отставка «была, по-видимому, вызвана бессилием перед нараставшим массовым движением, очагом которого, по мнению высших властей, в тот момент являлась Москва»
[196]. Вместе с ними подал в отставку и ставленник великого князя министр юстиции Муравьев. С 1 января 1905 года Сергей Александрович перестал быть московским генерал-губернатором, оставаясь только командующим войсками московского военного округа.
Вообще говоря, поступок дяди Сержа – это очередной великокняжеский бунт. Я уже говорил, что, по понятиям того времени, отставка – признак западноевропейского, конституционного, т. е. самого дурного тона. В самодержавном государстве человек может только обращаться со всемилостивейшей просьбой освободить его от занимаемой должности. Что уж говорить про отставку военного человека во время войны. А коллективная отставка – это вообще нечто неслыханное. Будучи на словах убежденным сторонником самодержавия, Сергей Александрович грубо нарушал традиции самодержавного государства и просто-напросто предавал своего царственного племянника. Впрочем, племянник, который терпеть не мог всевозможных ультиматумов и шантажа, отреагировал спокойно. Утвердив отставку московской администрации и министра юстиции, он отказал безропотному Святополк-Мирскому, который тоже просил об увольнении. Удивительно, но факт: дяди царя, которые на все лады ругали нерешительность и «попустительство» министра внутренних дел и, словно герой «Скверного анекдота» Достоевского, твердили: «строгость, одна строгость и строгость», – сами перед лицом надвигавшейся революции проявили полную растерянность. В особенности главный поборник строгости Сергей Александрович. Он, который давно уже правил Москвой, как своим удельным княжеством, который «делал все, что хотел, ничем не стесняясь»
[197], вдруг испугался брать на себя ответственность.
В конце декабря Сергей Александрович просил Мирского запретить в Москве собрание Общества по распространению технических знаний. Само по себе это не удивительно. Научные общества были главной ареной деятельности «Союза освобождения» и «банкетной кампании». Странно, что московский генерал-губернатор (еще не ушедший в отставку) просит запретить собрание в Москве. Раньше великий князь не позволял подобного вмешательства в свои дела.
Мирский, конечно, не упустил случая «подставить» своего противника. Поэтому он деликатно сообщил его высочеству, что запрещать собрания – прерогатива генерал-губернатора, а не министра внутренних дел. Тогда Сергей Александрович обратился с той же просьбой к своему кузену Константину Константиновичу, президенту Академии наук и попечителю этого общества. Тот ответил, что «не имеет права». Грозный генерал-губернатор «сам побоялся запретить, и вышел большой скандал, кричали «долой самодержавие» и т. д.»
[198].
Если даже такое пустяковое дело вызывало осложнения, что уж говорить про набиравшее силу массовое движение. В декабре в Москве начались уличные беспорядки. Говорили, что эти беспорядки легко было предотвратить, но полиция якобы сознательно их провоцировала.
Впрочем, вскоре полиция спровоцировала такие «беспорядки» в Петербурге, что про Москву на время забыли. События 9 января 1905 года – «Кровавое воскресенье» – потрясли всю страну. Но что это было, если вдуматься? Очень просто: войска, которыми командовал великий князь Владимир Александрович, расстреляли рабочее движение, которое создал великий князь Сергей Александрович.
Именно московский генерал-губернатор вместе с московским обер-полицмейстером Треповым еще в девяностые годы взяли под покровительство Сергея Зубатова. Долгое время только они и сочувствовали его идеям «полицейского социализма». Идеи просты: пусть рабочие под надзором полицейских властей борются за свои экономические права, но только не лезут в политику. Очень удобно – власть в глазах рабочих выглядит радетелем их интересов, революционеры теряют почву под ногами, а заодно всегда можно постращать забастовками не в меру либеральных предпринимателей. Тем более что предприниматели, надо сказать, действительно проявляли о рабочих гораздо меньше заботы, чем власть. И в Москве зубатовские организации действовали весьма эффективно. Что дает возможность некоторым современным историкам заявлять, что Сергей Александрович «в области социальной политики защищал истинные интересы нуждающихся и покровительствовал рабочим организациям»
[199]. Посмотрим, к чему привела августейшая защита истинных пролетарских интересов.
В октябре 1902 года Зубатов стал начальником особого отдела департамента полиции и начал распространять свой опыт на всю страну. В Петербурге он завербовал священника церкви Петербургской пересыльной тюрьмы Георгия Гапона. Удивительное дело: прямой начальник Зубатова – министр внутренних дел Плеве – не сочувствует «полицейскому социализму». Министр финансов Витте, которому подчиняется фабричная инспекция, тоже не сочувствует. Но Зубатову покровительствует Сергей Александрович – и этого достаточно, чтобы получить карт-бланш.
