— Что ты, что ты, Полторацкий! — сказал он прерывающимся голосом.
Железная рука оттолкнула меня, и Пален с Беннигсеном приблизились. Первый очень тихо сказал несколько слов императору, который воскликнул с горестным волнением:
— Как вы посмели! Я этого никогда не желал и не приказывал! — И он повалился на пол.
Его уговорили подняться, и Пален, встав на колени, сказал:
— Ваше величество, теперь не время… Сорок два миллиона человек зависят от вашей твердости…»
Отчаяние Александра было действительно ужасным, он плакал, как ребенок. Ланжерон записал со слов генерал Беннигсена: «Император Александр предавался в своих покоях отчаянию, довольно натуральному, но неуместному. Пален, встревоженный образом действия гвардии, приходит за ним, грубо хватает его за руку и говорит:
— Будет ребячиться! Идите царствовать, покажитесь гвардии!»
Его долго уговаривают, напоминают о долге, Пален объясняет, что все получилось «само собой, а он ни при чем», офицеры были пьяны и пр. Потом подсказывают, что надо говорить, и, наконец, Александр предстал перед гвардией. Слова его были кратки. Смысл их таков: «Государь наш Павел I скончался апоплексическим ударом. При мне все будет как при бабушке».
Солдаты должны были присягать новому императору. С семеновцами, подчиненными Александру, все прошло самым лучшим образом, а с преображенцами произошла заминка. Вместо криков «ура» упорное молчание. Верный Павлу конный полк тоже не выказал особой радости, солдаты желали убедиться, действительно ли прежний император мертв — доверия к верхам не было, а страх оставался. Наконец с присягой все уладили, но тут еще одна неурядица, которую Пален и заговорщики никак не ожидали. Права на власть предъявила императрица Мария Федоровна. А почему бы нет? Семьдесят с лишком лет трон в России занимали женщины, а чем она хуже. Ей сорок два года, она здорова, полна сил, в России у нее есть верное окружение. Правда, она немка, но Екатерина Великая тоже была немкой. Словом, узнав, что трон наследует Александр, она отказалась признать власть сына.
Александр уже уехал из Михайловского замка в Зимний дворец, он не был свидетелем тяжелой сцены. Мария Федоровна рыдала, требовала подробностей, кричала: «Теперь только я ваша императрица» — и рвалась к телу покойного мужа. Естественно, ее не пускали. Как можно было показать ей обезображенный труп, над ним теперь трудились лейб-медики, приводя его в надлежащий вид. Вот рассказ Вельяминова: «Вдруг императрица Мария Федоровна ломится в дверь и кричит: «Пустите, пустите!» Кто-то из Зубовых сказал: «Вытащите вон эту бабу». Евсей Горданов, мужчина сильный, схватил ее в охапку и принес, как ношу, обратно в ее спальню». Сцена ужасная! Может, автор этого рассказа несколько преувеличил, излишне расцветил подробности, но это не важно. Мария Федоровна, пока еще императрица (этот титул и останется за ней), стоит пленницей среди пьяных убийц, которые не только уверены в своей безнаказанности, но еще позволяют глумиться, вести себя героями. И ничего нельзя сделать. Они убили законного императора, в конце концов — они толпой убили человека, но уверены в своей правоте. Таков страшный закон революции.
Тогда Мария Федоровна решила обратиться к солдатам, стоящим под стенами замка, но ее не пустили на балкон. Царицу сопровождали дочь Анна, Елизавета Алексеевна, практически уже императрица, все уговаривали ее успокоиться. Наконец явился Беннигсен. Он приказал гвардейцам пустить несчастную женщину к телу мужа. Она упала на него с громкими криками и рыданиями. Современники говорили, что в этих рыданиях было много показного, театрального, отношения Марии Федоровны с мужем последнее время были не просто плохими, ей было впору опасаться за собственную свободу. Но не нам ее судить. Это — раз. А два, смерть — всегда смерть, и это страшно. Вечером ужинали вместе, а теперь замазывай не замазывай синяки и раны, смывай кровь, а все равно видно, как эти люди изуродовали ее мужа. Вряд ли ее слезы были притворными. Ведь двадцать пять лет прожили вместе!
— Император просит вас приехать в Зимний дворец, — сказал Беннигсен.
Мария Федоровна поняла, что речь имеет об Александре.
— Кто называет его императором?
— Голос нации, — выспренно ответил Беннигсен, во всяком случае так описывают эту сцену.
— Я его не признаю, пока он не отчитается за свое поведение, — таков был ответ.
В чем она подозревала сына? Одно ясно они ни о чем не договаривались, ничего не обсуждали, а потому Мария Федоровна могла подозревать самое худшее. Не помню, в чьих мемуарах описан этот «вопрос — ответ». Мария Федоровна Александру:
— Ты знал?
— Нет, — отвечает сын.
Беннигсен: «Тщетно я склонял ее к умеренности, говоря об обязанностях по отношению к народу, обязанностях, которые должны были побуждать ее успокоиться, тем более что после подобного события следует всячески избегать всякого шума. Я сказал ей, что до сих пор все спокойно в замке, так и во всем городе; что надеются на сохранение этого порядка и что я убежден, что ее величество сама желает тому способствовать. Я боялся, что если императрица выйдет, то ее крики могут подействовать на дух солдат, как я уже говорил, весьма привязанных к покойному императору. На все эти представления она погрозила мне пальцем со следующими словами, произнесенными довольно тихо: «О, я вас заставлю раскаяться»». Какое длинное, гладкое, казенное описание генерала и какой емкий и по делу ответ императрицы! Мария Федоровна смирилась, куда деться, но с этого времени она будет находиться в оппозиции к сыну. Александр не был ее любимцем, он был «бабушкин» и таковым остался на всю жизнь.
А что народ? Народ ликовал. К вечеру во всех лавках Петербурга не осталось ни одной бутылки шампанского.
Правда, так называемый «простой» люд, по обыкновению, безмолствовал. В Москве известие о смене власти появилось уже 15 марта. Весть привезли два генерала «в аннинских лентах, неумытых, невыбритых, забрызганных грязью», как пишет Ф. Ф. Вигель. Это были князь Сергей Долгоруков и бывший полицмейстер Москвы Каверин, он должен был сменить Эртеля и вступить в прежнюю должность. Народ веселился, известие о смерти Павла совпало с Вербным воскресеньем, на улице полно карет, колясок. «Только два дня посвящены были изъявлению радости; на третий загремели проклятия убиенному, — пишет Вигель и добавляет с грустью: — Новые же поколения, внимая рассказам, видят более смешную, чем ужасную сторону сей эпохи, чрез которую прошло их отечество». Как не согласиться с Филипп Филипповичем Вигелем? Люди не хотят, а может, и не могут воспользоваться опытом предыдущего поколения. Все начинают с белого листа. Грустно это.
Первые указы
Уже на следующий день после переворота на улицах появились и круглые шляпы, и жилеты, и прически с «широкими большими буклями». Первые распоряжения молодого царя: вернуть с полпути донских казаков — завоевателей Индии, заключить мирные договоры с Англией, Испанией и Францией. Дальнейшие усилия Александра I были направлены на внутренние дела, которые назывались преобразовательными. Сразу вышли два манифеста. 2 апреля 1801 года дворянам была возвращена Жалованная грамота, запрещены телесные наказания священников и дьяконов, уничтожена Тайная экспедиция и запрещены пытки. Из ссылки были возвращены 12 000 военных и чиновников. Отменены были ярые павловские указы: люди опять могли выезжать за границу, получать иностранные книги, журналы и ноты. Как не вспомнить Пушкина: «Дней Александровых прекрасное начало…» Молод, красив, умен, добр — императора не просто любили, но обожали, он был спасителем Отечества, на него возлагали самые смелые надежды.
