Прослышав об этом решении, в бой ринулся и Николай Ваганов. Но Президиум Нижегородского областного суда оказался куда принципиальнее Верховного Суда: в августе 1992 года нижегородские судьи признали Николая Ваганова обоснованно осужденным и не подлежащим реабилитации.
Что касается приговоренных к расстрелу, то им на всю эту возню с судами и приговорами было наплевать, так как возвращаться в Советский Союз они не собирались, а в Америке их не достать.
Значит, и в самом деле остался один Ваганов. Николай Иванович совсем было смирился с тем, что до конца своих дней останется изменником Родины, но затея с памятной доской подтолкнула его к неординарным действиям: он решил обратиться в Генеральную прокуратуру России и отправил на имя Генерального прокурора письмо, в котором как на духу рассказал о своих горестных похождениях.
«На сегодняшний день все осужденные “туапсинцы” реабилитированы, — писал он, — остался один я, самый злостный антисоветчик. Я уже далеко не молод, доживаю свой век с женой, сыном и двумя внуками. Сын — взрослый человек, он все понимает, а вот внукам иногда в глаза смотреть стыдно: ведь я же сидел, и никто не снимал с меня клейма предателя. Может быть, ради них, моих дорогих внучат, разберетесь в моей сложной судьбе? Только это дало мне смелость написать Вам. Помогите, пожалуйста!»
Надо сказать, что в Отделе реабилитации жертв политических репрессий Генеральной прокуратуры России к письму Николая Ваганов отнеслись предельно внимательно. Тут же из ФСБ было запрошено его дело № 23, максимально придирчиво изучены протоколы допросов, показания свидетелей, публикации в советской и зарубежной прессе — и вот к какому выводу пришли в Отделе: «В действиях Ваганова состав преступления, предусмотренный п. “а” ст. 64 УК РСФСР, отсутствует». И далее: «Материалами дела доказано, что Ваганов действительно активно участвовал в антисоветской агитации и пропаганде, однако в соответствии со ст. 5 закона Российской Федерации “О реабилитации жертв политических репрессий”, проведенная Вагановым антисоветская агитация и пропаганда относятся к деяниям, не содержащим общественной опасности, и не является уголовно наказуемой.
На основании изложенного, руководствуясь ст.ст. 371 и 376 УПК РСФСР, прошу:
Приговор судебной коллегии по Уголовным делам Горьковского областного суда от 28 мая 1964 года и постановление Президиума Нижегородского областного суда от 27 августа 1992 года в отношении Ваганова Николая Ивановича отменить и дело прекратить за отсутствием состава преступления.
Заместитель Генерального прокурора Российской Федерации
В.И. Давыдов».
Вскоре протест Генеральной прокуратуры ушел в Верховный Суд, который приговор в отношении Николая Ваганова отменил и дело за отсутствие состава преступления прекратил.
Все! Можно кричать «ура» и громогласно заявлять, что справедливость восторжествовала. Восторжествовать-то она восторжествовала, но, как иногда говорят, в пределах Садового кольца. Прошел месяц, второй, третий, но ни в Нижнем Новгороде, ни в Арзамасе, где живет Николай Иванович, об этом никто не знал. И тогда роль гонца, спешащего с доброй вестью, на себя взял я. Не буду рассказывать, как добирался, как с помощью таксисов искал состоящую из пяти домов улочку, как с великим трудом ее нашел, — главное, нашел.
Когда я объявил, с какой прибыл вестью, Николай Иванович возликовал! Но когда сказал, что я не прокурорский работник, а журналист, Николай Иванович заметно помрачнел.
— Ну вот, — буркнул он, — будете расспрашивать, что да как, а я из-за своего длинного языка семь лет уже отсидел.
— Как — семь? — не понял я. — Вам же дали десять.
— Повезло... Вышел указ о помиловании. А сидел я недалеко от дома, в Мордовии, это километров сто отсюда.
— И что вы там делали?
— Во-первых, сидел, — сострил он. — А во-вторых, работал. Мы делали мебель и деревянные корпуса для телевизоров. Я был неплохим полировщиком и доводил доски до такого блеска, что любо-дорого смотреть. И еще я учился: именно в лагере получил аттестат зрелости — до этого-то была семилетка.
— А как вы стали моряком? — поинтересовался я.
— О-о, это целая история! — мечтательно улыбнулся он. — А если кратко, то благодаря комсомолу. Родом-то я из Протопопов-ки — это такая деревня под Арзамасом. Отец погиб на фронте, нас у матери пятеро, голод, холод, поэтому после семилетки я рванул в ремесленное училище: там не только кормили, но даже одевали и обували. Когда я уже был без пяти минут слесарем, комсомол объявил призыв на флот. Моря я никогда не видел, но книжки о моряках читал, да и из нашей деревенской глуши хотелось вырваться.
Вы не поверите, но я до сих пор помню слова Новикова-Прибоя из рассказа «Судьба», которые сыграли решающую роль в моей жизни: «Море! Это, брат, раздолье! Эх! И куда ни поверни корабль, везде тебе дорога. Гуляй, душа! Любуйся красотами мира. А какой только твари в нем нет! Часто даже не поймешь — не то рыба, не то зверь какой. Да ты, малец, хоть бы одним глазом взглянул на море, так и то ахнул бы от удивления».
Так я оказался в Одессе. Через полгода должен был стать кочегаром, а тут вдруг набор на курсы бухгалтеров. Работать со счетами — это тебе не уголь лопатой бросать — и я записался на эти курсы. Окончил, ходил на торговых судах в Румынию и Болгарию, а потом попал на танкер «Туапсе». Так случилось, что мой первый рейс на «Туапсе» стал и последним.
— А что, собственно, случилось? Почему чанкайшисты повели себя так нагло и задержали советский танкер? — поинтересовался я.
— Дело в том, что в это время была объявлена морская блокада коммунистического Китая, и чанкайшисты досматривали все подозрительные суда. Скажем, незадолго до нас они задержали два польских сухогруза, но довольно быстро отпустили. А тут подошли мы с грузом осветительного керосина, но чанкайшисты были уверены, что мы везем керосин не осветительный, а авиационный, — об этом я узнал гораздо позже. Дело прошлое, но я так и не знаю, какой керосин мы везли на самом деле.
Захватили наш танкер на рассвете. Никакой стрельбы, пальбы и тому подобного не было. Я, например, спал и ничего не слышал. А когда поутру вышел на палубу, там уже были вооруженные китайцы. Потом нас загнали в Красный уголок, а у штурвала встал китаец.
— Вас били, пытали, оскорбляли, унижали?
— Ничего этого не было. Правда, когда мы объявили голодовку и, сцепившись руками, уселись на палубе, китайцы применили силу и на берег нас буквально вытолкали.
— И что потом?
— Потом нас разделили на три группы и поселили в разных местах. Общаться между собой эти группы не могли. Жили мы вполне прилично: нас кормили, поили и даже давали деньги не только на карманные расходы, но и на приобретение хорошей одежды: на нас были такие затрапезные обноски, что появляться в них в городе было верхом неприличия.
Ни оставаться на Тайване, ни перебираться в США ни у кого из нас и мысли не было. Но как удрать с окруженного водой острова? Официально — невозможно, ведь на Тайване не было ни нашего посольства, ни торгпредства, ни даже какого-нибудь журналиста. Группе, которую возглавлял капитан, повезло, они смогли установить связь с французским консульством. Французы подняли страшный шум, поставили на уши прессу, протестовали в ООН и в конце концов добились согласия чанкайшистов отпустить домой группу из 29 человек.
