Одну из центральных ролей – дворецкого Патрика – сыграл Владимир Белоусов. Это его первая большая роль в кино. Александр Сирин в ту пору только начинал играть в нашем театре, но уже был занят в нескольких спектаклях, снялся в кино. Здесь перед ним стояла задача поистине невероятной сложности: сыграть человека, который живет вечно. Хорошо, что все мы сошлись на съемках этого фильма… Так что еще раз спасибо собравшему нас режиссеру.
* * *
На сцене нашего театра я сыграл ряд интересных ролей. Начать с того, что здесь я сыграл Гамлета в постановке Глеба Панфилова. Хотя об этой роли я мечтал давно, честно говоря, страшно было даже начинать репетировать после незабываемого Гамлета, созданного Владимиром Высоцким. Но с тех пор прошло время, в жизни возникли новые проблемы, и мой Гамлет получился другим. Возможно, спорным, но другим.
Ленкомовская «Чайка» – это спектакль прежде всего о Треплеве, но не о крушении его любви и надежд, а о верности эстетическим убеждениям. Тригорины и Аркадины его вытеснили физически – пожрав, как саранча, жизненное пространство, так что ему просто нечем дышать. Его выстрел выглядит последним аргументом в эстетическом споре. А мой Тригорин – сломанный человек. Вместе с чужими жизнями он ломает и свою. Он кажется монстром именно в глазах Треплева – действительно саранчой, перемалывающей своей вставной челюстью живой дышащий мир: описывая его и тем самым превращая в мертвый шелест бумажных страниц. Но у Тригорина своя трагедия: он, может быть, и хотел бы вырваться из пошлого существования, но, во-первых, не хватает воли порвать с Аркадиной, а во-вторых, Заречная – вовсе не луч света в темном царстве, просто восторженная провинциальная барышня и среднего дарования актриса. Это не то топливо, на котором писатель мог бы пережить, что называется, ренессанс, Болдинскую осень. Волнение, которое она вызвала в Тригорине, было кратковременным. И тщится мой герой в своих сочинениях отвечать на запросы времени, будучи к этому совершенно не предрасположен…
* * *
Бесспорной удачей театра считаю спектакль «Шут Балакирев». Петра как Петра я не играю, конечно… Ну накладочка, усы приклеены… Если даже все это воспринимается как историческая пьеса, в роли важнее совсем другая энергетика. Это слово заезжено, но оно все-таки емкое – там есть гражданская позиция. Я выплескиваю свою боль: человека, живущего в отечестве и неравнодушного к нему и поэтому задающего себе вопросы: почему так долго ничего у нас не получается?! Общая боль сконцентрирована в актерском организме, отражается в кристаллике актерского глаза. И я этой энергией делюсь с залом.
А уж слова «Господи, помоги!» – я их сам повторяю каждый вечер. Прошу о своей семье. О покое в отечестве. Я думаю, что это сидит внутри каждого. Что и Григорий Горин часто говорил так про себя. И Марк Захаров. И я. А уж когда у меня есть возможность вложить слова в уста такого персонажа, обратиться со сцены к такому числу людей…
Крик Петра – он ведь еще к нам ко всем, безусловно: «Ну давайте как-нибудь… всем миром как-то подымемся». Это легко играть! Морально и духовно – легко. Знаю, про что. И за что прошу…
Все это была дерзкая идея Григория Горина, который очень переживал, что я мало задействован в театре. И ставил себе еще и задачу – по просьбе Марка Захарова – занять ряд ведущих актеров в этой пьесе. Я думаю, что если бы не Горин, никогда бы мне и в голову не пришло сыграть императора! (А потом, к слову, сложилось так, что я сыграл и первого великого императора, и последнего русского царя – в фильме «Цареубийца».)
Это была давнишняя Гришина мечта – шутовская трагикомедия о том времени… о том, что же такое в истории российской фигура Петра Первого. Поломал он хребет русскому человеку или наоборот? Страна изменилась, многого достигла – но многое, наверное, и потеряла? И «Балакирев» все же не историческая пьеса, а возможность пригласить к современному разговору.
У меня не было возможности увидеть «Шута Балакирева» из зала. Но мне не кажется этот спектакль безысходно печальным. Петр уходит со сцены окончательно, идет финал. Один на сцене, воскресший шут Балакирев начинает играть на фаготе (на котором он все-таки играть выучился, как ни боялся «голландской дудки»).
И мелодия композитора Сергея Рудницкого – она многим кажется реквиемом по Грише Горину. А кто-то вспоминает чудесную музыку из «Тиля». Но эта финальная мелодия из «Балакирева» – особенная, такие пишутся не каждый день. И в ней есть свет! И сценография так задумывалась – светлая эта стена, светом залитая сцена. Это как все наше славянское искусство: хеппи-энда у нас никогда нет, но свет в конце тоннеля всегда существует.
Балакирев чем-то очень похож на моего героя из «Полетов во сне и наяву». Только другое время заставило по-другому увидеть этот типаж. Ведь и Макаров, герой 1980-х, мог бы сказать (как Балакирев говорит Петру Первому в загробном царстве): был я плохим солдатом, плохим пастухом, плохим шутом. И зачем жил – неведомо… А жизнь прошла. И шут Балакирев, и мой Петр, конечно, современные герои.
* * *
В моей профессии ничего не бывает легко. Чем больше я работаю, тем сложнее удивить зрителя. Вот сейчас мы выпускаем «Женитьбу» Гоголя, где столько звезд заняты – и Броневой, и Чурикова, и Збруев, и я там принимаю участие. Надеемся, что и Саша Абдулов вернется после болезни. И наш режиссер рассчитывает на то, что каждый из нас чем-то удивит зал, и если это органично будет сделано, зритель с радостью отзовется на наши эксперименты.
Особенная роль
«Полеты во сне и наяву»
Эта моя роль совершенно особенная, и было с этим фильмом все по-особому, начиная с того, что сценарий Виктора Мережко написан, что называется, «на меня»…
Все время, пока шли съемки, с утра до вечера мы не разлучались с Романом Балаяном, режиссером фильма. Бродили по Владимиру, где снималась картина, разговаривали, спорили, узнавали друг друга, и перехода от общения в жизни к общению в работе на съемочной площадке я не ощущал. Работалось легко, счастливо, манера работы режиссера давала мне редкую для артиста возможность импровизации… И результат получился невероятный. Ведь как обычно профессионал смотрит на свою работу? Здесь можно было сыграть лучше, здесь я недотянул, здесь, наоборот, пережал и так далее. С «Полетами…» было совсем иначе: впервые посмотрев картину целиком, я вдруг начисто забыл, что это я, что это моя работа. Я видел совершенно нового человека, которому на протяжении всей картины глубоко сострадал, а в финале просто комок подкатил к горлу. Конечно, и во мне есть что-то от Макарова, как и в каждом из тех зрителей, кто писал мне: это и про меня, это и про мою жизнь. Как и в каждом сорокалетнем человеке, который задается вопросом: а как я прожил эти сорок лет, главную половину жизни?.. Вообще, кто решится сказать, что он не переживал никогда подобного состояния внутреннего разлада с собственной судьбой, с самой жизнью, кто не ощущал на каком-то пороге груза несбывшегося, неосуществленности? Это один из самых грустных, болезненных образов. И в то же время это герой поколения – недаром столько откликов было на этот фильм…
