В остальном, наверное, тоже.
Счастливым наш брак не назовешь, хотя по нам этого не скажешь. Мы перебрались в Москву и в новые времена кое-как обустроились: я подался в ресторанный бизнес, Света ведет культурные передачи на НТВ и тайком пописывает. Со стороны — дружная пара, ни в чем не нуждаемся, квартира у Таганки, часто путешествуем по Италии, в которую влюбились заочно, со слов и благодаря Анатолию. И даже о том парутинском эпизоде если и заговаривали, то усмешливо. Потом и вовсе перестали.
Для своих тридцати восьми Света выглядит классно — на десять лет моложе. Словно время не властно над ней. Совсем не обабилась, как ее сверстницы. Наивна, чиста и прекрасна. Все еще заплетает свою девичью косу, которая была старомодна уже в наши студенческие годы и в которую я — да и Анатолий, думаю — влюбился еще до того, как полюбил ее обладательницу. Так по чему я тоскую бессонными ночами, лежа рядом с ней и вспоминая ту лунную ночь на берегу? Дорого бы дал, чтобы все переиграть наново. Что за столбняк на меня напал! Сам обрек себя на роль соглядатая. Влюбился с первого раза, а потом пер против собственной природы, полагая долгом и подвигом преодоление самого себя. Страх перед потерей девства? У меня еще больший, чем у нее? Ее девства или моего? Она моя первая и единственная женщина, зато я у нее второй, что бы она там ни говорила о нулевом мужчине. И это непоправимо, как смерть или измена. Была не от мира сего, таковой и осталась, но на земном уровне желала того же, что все остальные. Анатолий был прав, когда говорил о скромнице и скоромнице. Я и не предполагал в ней такой ярой, такой безнадежной страсти. Зато как круто он ошибся, когда думал, что тайна женщины исчезает, стоит ей раздвинуть ноги. Как была тайной, так и осталась, хотя вот она лежит рядом и мы с ней неразлучны восемнадцать лет. Навсегда тайна, и чем дальше, тем больше. А как бы сложились наши судьбы, если бы не преждевременная эякуляция Анатолия?
Кому не повезло в новые времена, так это ему. Пути наши не пересекались, хоть он и присылал по праздникам открытки, а Свете еще и ко дню рождения, с которого, собственно, у них и началось, когда он так расстарался и притащил арбуз с бахчи и гуся в яблоках. Света, кажется, знала о нем больше, хотя не думаю, что они тайно встречались. Хотя кто знает. Однажды сказала, что сломала ему жизнь и чувствует себя виноватой. В чем выражается, спрашиваю. «Спивается». Откуда ей известно? Не спросил. Что говорить, подзалетел он тогда круто. Тем более ему впервой. А теперь вот она корит себя за жестокость. А что ей оставалось?
В том-то и дело. Был выход.
О его смерти я узнал случайно и не сразу сказал Свете, все как-то не с руки было. В конце концов решился.
— От алкоголизма?
— Да нет. То есть пил он, конечно, не просыхая. Но погиб не от этого. Копал какой-то курган в Ставрополье. А потом исчез. Спустя несколько дней нашли в степи с перерезанным горлом. Не я, — пошутил я, чтобы как-то разрядить обстановку.
Никак не отреагировала. Не рассердилась, и то хорошо. Что ни говори, первый мужчина. Пусть и нулевой.
— Арестовали кореша, с которым они вась-вась многие годы — вместе копали, вместе киряли. Решили — по пьяному делу. Но тот отмазался: ни причины, ни повода. Делить нечего, водяры от пуза, пили по-черному, но по-хорошему. Остаются отморозки. Бродят по степи, скучают без дела. Что ты хочешь, беспредел.
Не то что табу, но с тех пор разговоры о том парутинском лете прекратились сами собой. Как и о ее несостоявшемся материнстве. Каждый из нас обречен нести свою муку в одиночестве. А она перед кем чувствует себя виноватой? Перед покойником? Перед собой? Что не самореализовалась как женщина? Перед тем неродившимся мальчишкой, которого так хотел Анатолий, чтобы ходить с ним на Днепр? А что, если это был не его, а мой мальчишка?
Проклятое парутинское лето!
Гостевой отсек
Быть Владимиром Высоцким: Гераклитова метафора
Высоцкий уже мелькал в этой книге, но именно что «мелькал» — ввиду моего шапочного с ним знакомства. Как художника я знал его близко, в личку — на экране, на сцене и по песням, которые слушал не только в записях, но и на концертных квартирниках. Познакомил нас Женя Евтушенко в кабинете Любимова после премьеры «Под кожей статуи Свободы», один из самых слабых у него спектаклей, хотя Юрий Петрович и попытался выжать из этой поэмы все, что мог, но — не стоила выделки. Признаюсь, что не был безразборным фанатом Высоцкого-актера, и его прославленный Гамлет надоел мне за четыре часа сценического действа до чертиков, еле выдержал — нельзя самую философическую роль на театре строить на одном хриплом крике. Зато в роли Лопахина в «Вишневом саде» — в том же театре на Таганке, но у другого режиссера (Эфроса) — Высоцкий меня потряс. Может быть, это была лучшая роль, когда-либо им сыгранная. Иное дело — Высоцкий-бард: я высоко ставил не только его песни, но и его стихи и понимал его страстное, так и неутоленное желание увидеть их напечатанными: лучшие его тексты под гитару выдерживали гутенбергову проверку. С этим, собственно, и связан один эпизод в нашей семейной жизни, о котором я упомяну здесь вкратце, чтобы дать место его мемуарно-стиховому описанию в этом гостевом отсеке.
В середине 70-х желание Высоцкого быть напечатанным было близко к осуществлению, как никогда. Либеральный питерский журнал «Аврора», где работала Лена Клепикова, уже набрал подборку его стихов, и благодарный Володя дал приватный концерт в редакции. Лена позвонила мне, и я прибыл со своим сыном на этот импровизированный концерт: мой тезка наяривал часа два, наверное, с видимым удовольствием — аудитория была новой, элитной, профессиональной. В промежутках — треп, выпивон, закусон. Однако вспоминать о Высоцком у меня все равно нет никаких оснований. Тем более, все кончилось так печально: в последнюю минуту обком партии снял цикл стихов Высоцкого.
Я бы и не решился дать здесь его портрет, если бы не неожиданная подмога от двух моих друзей, один из которых знал его близко — Михаил Шемякин, а другой еще меньше, чем я, — Юджин Соловьев. Оба, однако, впервые увидели его в один и тот же год — 1974-й. Один — в Париже, знаменитым художником, другой — в Ленинграде, 10-летним тинейджером на этом самом частном концерте в «Авроре». На Юджина-Евгения Соловьева, нашего с Леной Клепиковой единственного отпрыска, эта встреча произвела такое сильное впечатление, что спустя несколько десятилетий, став американским поэтом, он напишет о Высоцком стихотворение, которое я здесь публикую — в параллель мемуару Шемякина.
Касаемо звездной дружбы двух больших русских художников Михаила Шемякина и Владимира Высоцкого, то хоть она и продлилась всего шесть лет, до преждевременной, в 42 года, гибели Высоцкого, да и встречались они не так часто — во время наездов Высоцкого в Париж — но обоим на эту дружбу крупно повезло — это был духовный союз по причине сродства душ. Кто знает, может, ни у Володи, ни у Миши не было по жизни более близкого человека. Именно в эти годы — 1975–1980 — Шемякин записал 107 песен Высоцкого. Помимо высокого качества самих записей, необычайно важен уникальный, интимный адрес исполнения: Высоцкий пел не для безликой аудитории, а для своего близкого друга.
