Нет, не хочу ни снимков, ни встреч из принципа. Пусть время стоит там, где оно остановилось, когда мы расстались после школы, задолго до моего отвала из Питера в Москву. Дальнейшее — молчание. Часы сломаны — дешевле купить новые, чем чинить старые. А то позвонил еще один одноклассник, с которым мы и вовсе учились с первого по третий, а потом проклюнулся еще один, с которым мы расстались после пятого, когда нас объединили с девочками, и завязалась с ним емельная переписка. Письма — классные. Такой же, как был прежде, — трогательный, живой, импульсивный и настоящий. Как в детстве. Даже на фотографиях, которые шлет электронкой: я уже привык и полюбил его нового — старого. А рассказ о нас так и назвал — «Невстреча» и посвятил его Номе Целесину, хоть он и не любит публичности. А название — в подтверждение моей теории, каковая еще будет изложена, что время не существует. Как там евреи говорят? Не время проходит, проходим мы — и уходим (это я уже от себя). Но пока мы не ушли, мы те же самые, что были. Мы — навсегда, то есть от рождения до смерти. Что, само собой, не навсегда. В этой жизни мы — временщики. Да позволено мне будет не замечать грим, который Время годами наносит на наши лица и тела. Это Смерть — с косой, а Время — с палитрой. Дориан Грей — гениальная метафора, хотя роман занудный. Я хочу сохранить этот мир таким, каким он был в моей юности, а он незримо стареет на тайной картине, чей автор — Время.
Вот бородатый интеллигент средних лет, а где же тот ангелоподобный ребенок — оба мои сыновья? Нашей с Леной родительской любви хватило бы на дюжину детей, так он был мал, мил и дорог: мальчик-с-пальчик. Но у нас был один сын, а теперь, выходит, их двое? Трое, четверо, пятеро — десятки моих сыновей на разные лица прошли сквозь время. Говорю с этим аляскинским галеристом и пиитом по телефону через всю Америку и Канаду и чувствую некоторое отчуждение — не только пространственное, но и душевное: у него там, в Ситке, на Аляске, своя семья, свои проблемы и тревоги, держится молодцом, да и сын он — каких поискать: друг, а не только сын. Был период сближения и возвращения на круги своя, когда ему грозила смертельная болезнь, ад кромешный, как могли, поддерживали его и получили вдруг на ломаном русском длинное благодарное письмо всё тем же корявым почерком подростка, что и в России, — когда читал Лене, пустил слезу, такое трогательное!
…Когда я вспоминаю нашу общую жизнь, то, конечно, очень благодарен и за прекрасное, сказочное детство в России, и за выезд в Америку, за поездки по Америке (Crossroads), Hackley School, что помогло мне попасть в Georgetown (университет), поездки в Европу и т. д. Я уже давно достаточно ответственно и здорово (с хорошим здоровьем) жил, а вот в последние месяцы — немного сбился. Но, надеюсь, это долго уже не протянется; я вроде бы наконец-то прихожу в себя. Барбара (моя невестка) давно готова к моему выздоровлению и готова меня простить за измену.
Я также зря так часто говорю плохо о Джулиане — он хороший мальчик, ему трудно быть младшим братом такого популярного и послушного как Лео (мои внуки). На самом деле, хотя с Джулианом нелегко, но он интересный и своеобразный. Просто у меня на него было последнее время меньше энергии, но вроде бы моя энергия постепенно возвращается.
А об Алис (итальянская девушка, жившая у сына по обмену) я вообще зря что-либо плохого говорю — она веселая, с ней легко, у нее покладистый характер, и за счет ее подростковой энергии у нас дома за последние два месяца было больше радости и смеха, что так важно, в особенности Барбаре, пока я плохо себя чувствовал и сходил с ума.
С ноября я довольно часто вспоминал наши поездки (мы всюду таскали его с собой) и мое детство, и все интересное и приятное, что мы вместе делали.
Осенью собираюсь с Лео в Нью-Йорк погостить. Надеюсь, уже никаких болезней/вирусов у меня не будет и всё будет веселее. А когда-нибудь, может, приеду с одним Джулианом.
Никогда особенно с детства не думал и не замечал свое здоровье. Эта болезнь помогла мне понять, как важно жить с интересом и весело, но все-таки понимая, что жизнь и здоровье надо ценить и ничего глупого не делать — с француженкой, даже если она тут ни при чем. (После поездки в Бутан и одноразового романа с этой француженкой сын и заподозрил у себя СПИД — см. мой рассказ «Лопнувший кондом».)
Но — лучше о вас. Молодцы, что вы продолжаете писать и печататься и быть успешными и в России, и в Нью-Йорке, с хорошими друзьями вокруг, и жить интересной, интеллектуальной жизнью.
Мы собираемся чаще к вам приезжать в гости. Лео и Джулиан будут явно, с возрастом, более интересоваться большими городами, и Нью-Йорк, конечно, им будет все больше нравиться. И конечно, можете приезжать к нам летом, если захотите (а можно и не летом)…
…Мы совсем перестали друг другу писать. Всё общение — либо электронной почтой, либо по телефону. Так вот — редкое, длинное письмо. Хочу вам обоим написать, какие вы всегда были хорошие, родные и интересные мне родители и что я очень благодарен вам и за прекрасное детство (как вы мне привили интерес и любовь к природе и культуре), и до сих пор.
Целую, обнимаю, ваш Жека.
Чудом пронесло!
Зато семья распалась:
It’s only divorce,
it could have been worse: a flu
or an aneurysm, —
писал поэт Eugene Solovyov, отстрадав по полной.
Нет, он всё тот же — ребенок, мальчик, юноша, муж, отец. Единство времени при разрыве места и действия. Это тебе спасибо, Жека, за письмо, в котором ты остановил прекрасное мгновение. Юджин, Евгений, Женя — и только для нас с Леной ты всё еще Жека и таким пребудешь в отпущенное нам время.
Сколько у нас его в запасе?
Увы, хоть мы и родились с Леной с разницей в пять дней, что обыграл означенный поэт в посвященном нам стихотворении — «На свет явившись с интервалом в пять дней, / Венеру веселя, тот интервал под покрывалом вы сократили до нуля. / Покуда дети о глаголе, Вы думали о **** в школе» — но вряд ли мы умрем одновременно, как Тристан и Изольда, Ромео и Джульетта, Петр и Феврония. Разве что в катастрофе — автомобильной или самолетной. Я не представляю жизни без нее, но и она уже не представляет жизни без меня — так тесно и долго мы живем друг с другом. Время не властно над ней — или это потому, что я вижу ее каждый день? А если бы мы расстались со школы — и встреть я ее сейчас?
Я бьюсь над загадкой времени, а в это время звонок: Жека? Майя? Миша? Стив? другой Миша? Саша? Который из двух — здешний или московский? Лева? или Лев? мой тезка — Володя? Юра? Марина? Наташа? та Наташа или другая Наташа?
Или снова безмолвный звонок?
Когда долго не звонит — Он? Она? Оно? — начинаю беспокоиться, нервничаю, скучаю, тоскую: не случилось ли что с моим молчаливым собеседником? Отслеживаю безмолвные звонки. Музыка без слов. Музыка, как иностранный язык: слушаешь и не понимаешь. Я тоже молчу, вслушиваюсь: тишина с тишиной говорит. Сколько уже этих звонков? Не считал. А зря. Чем не сюжет, когда сюжетов все меньше и меньше, и мастерство взамен вдохновению, но заменить не может, а вдохновение — то есть, то нет. «Когда находила на него такая дрянь», как стыдливо называл вдохновение родоначальник. Мне бы творческую виагру! Или перебьюсь?
