— Мы с детства вместе, — сказала Катя.
Этого еще не хватало!
Не было счастья, да несчастье помогло. В это время как раз турнули главрежа нашего Ленкома, усмотрев в его постановке по «Воскресению» религиозные мотивы — сейчас, говорят, снимают с точностью до наоборот. Вот я и помчался у Управление культуры на Малой Садовой (как завлит, я был член худсовета города) и долго там втолковывал, что профиль почти один — что пионеры, юные зрители владивостокского ТЮЗа, что молодь комсомольского возраста у нас в Ленкоме — одна и та же инфантильная аудитория. Убедил не убедил, но сработало — Федора взяли и.о. И даже небольшую комнату им выхлопотали в коммуналке на Васильевском острове — а что им еще надо, когда весь день в театре, только переночевать?
Я как-то спросил Федора, почему они с Катей обходятся без штампов в паспорте.
— Чтобы не говорили, что я распределяю роли по родственному признаку и главные даю жене.
Принято, если это в самом деле так и даже если это не совсем так.
— Тогда вас примут за брата и сестру и заподозрят инцест, — пошутил я.
А Катю, когда я с ними сдружился, спросил, почему они с Федором, если с детства знакомы, на «вы».
— Ты и вы — это все романтика городского романса от Пушкина до Окуджавы.
— Не понял, — сказал я, хотя одна моя знакомая со своей мамой на «вы». Но мне иногда — призна́юсь и признаю́сь — хоть и умный, а тонкости не хватает. «У нас, немцев, нет пальцев для нюансов», хоть я не немец, да и автор этих слов был наполовину поляк (Ницше).
Катя странно так на меня посмотрела и в ответ стала читать стихи, которые знала во множестве и читала классно.
Пустое «вы» сердечным «ты»
Она, обмолвясь, заменила
И все счастливые мечты
В душе влюблённой возбудила.
Пред ней задумчиво стою,
Свести очей с неё нет силы;
И говорю ей: как вы милы!
И мыслю: как тебя люблю!
— Ну я про то и говорю!
Катя рассмеялась:
— И встречно, обратное; как говорят о фуге, — ракоходное движение Окуджавы:
К чему нам быть на «ты», к чему?
Мы искушаем расстоянье.
Милее сердцу и уму
Старинное: я — пан, Вы — пани.
Я подхватил, слегка подпевая — это при моем-то слухе, медведь на ухо наступил!
Катя терпеливо прослушала два куплета в моем фальшивом исполнении, но потом перебила и закончила сама — сухим речитативом, но без мелодии. Если есть песни без слов, то почему не быть песням без мелодии?
Зачем мы перешли на «ты»?
За это нам и перепало —
На грош любви и простоты,
А что-то главное пропало.
Наповал! Я заткнулся и больше моих новых друзей не пытал. Так и не знаю, кто прав — Александр Сергеевич или Булат Шалвович?
Не то чтобы сплошь адюльтер и промискуитет, но нравы в театре свободные, легкие, без напряга, знаю по себе, перепихнуться — без особых проблем: теснота общежития, вечерние спектакли, репетиции за полночь, поцелуи и обжимки на сцене по ходу действия, переодевания у всех на виду, а потом голышом в душевые, чтобы смыть грим и пот и все такое прочее, но, я бы сказал, что даже если разврат, то случайный, одноразовый, без грязцы, как в других творческих сферах. Ну, как бы это доступно и эвфимистически объяснить? Все эти дружеские поцелуйчики, прикосновения, касания — какая часть тела легальная, а какая табуированная? Где эта чертова граница между «можно» и «нельзя»? В театре отсутствует начисто. Это не значит, конечно, что все со всеми.
Самой собой, наши донжуаны в Театре комедии запали на новенькую, тем более незамужнюю, а ее дружок, даже если о нем слыхивали — через Неву, в другом театре, но — к Кате было не подступиться. Не из таких: дикарка, интровертка — из породы тех, которые с незнакомыми не знакомятся. За глаза Катю прозвали непорочной девой, а то и похлеще — христовой невестой.
Господи, как мы все были тогда молоды! Федору — 27, из молодых да ранний, Кате — 21, а я был перестарок — 29. А киевлянин, тот и вовсе мальчик, в пубертатном возрасте, еще и 16-ти не было, но в отличие от нас — мы все выбились в люди, каждый в своей сфере, но слава к нам пришла позже, а он уже был, пусть в узких кругах, но известен по всей стране, а та занимала тогда куда более обширное пространство, и Крым был наш, но никто не обращал на него политического внимания, если не считать интерес к судьбе крымских татар у диссидентов и интеллигентов. Ну да, вундеркинд, имя — Леонид, фамилию называть не буду, кому надо — и так вспомнит. Собственно, я их с Катей и свел, не будучи с этим мальчиком знаком лично, но заинтересовавшись им, как профессиональный критик. То есть даже так: у меня возникли сомнения в связи с его зашкаливающей славой.
Что если эта молва в обгон, рукоплеск впрок, хвала авансом, который еще надо заслужить? Ну, знаете, как эти хилые еврейские детки со скрипочками в слабых ручках на сценах — редко кто из этих вундеркиндов дотягивал до настоящего артиста. Что, если бы эти стихи принадлежали не киевскому подростку, а пииту в годах — произвели бы они такой бум? Короче, склонялся, что это очередная китчевая обманка, на которую так падок наш народ, а потому несказанно удивился, прочтя его напечатанные и самиздатные стихи насквозь, все что удалось раздобыть: настоящий поэт, зрелый, не по возрасту, мастер, с удивительными прорывами и открытиями. До сих пор помню некоторые его строчки: «У комаров нелетная погода, а нам совсем неплохо под дождем…» — это из стихотворения, которое он посвятил Кате, потому и помню. Сейчас в независимой Украине к нему заново пробудился интерес, одна статья так и называлась «Забутий генiй», отчасти, думаю, по политическим причинам, у Лени есть проукраинские стихи. Такое, например, — Катя привезла его мне тогда из Киева, влюбившись не только в Леонида, но в Украину, среднюю строфу я запамятовал:
Я позабуду все обиды,
И вдруг напомнят песню мне
На милом и полузабытом,
На украинском языке.
………………………….
Я постою у края бездны
И вдруг пойму, сломясь в тоске,
Что все на свете — только песня
На украинском языке.
Короче, когда Катя с другими актерками намылилась в Киев в эту трехдневку-экскурсию, я посоветовал ей разузнать подробнее о самородке и дал телефон его отца, довольно известного прозаика. Виниться мне не в чем, но воленс-ноленс я послужил сводней. Мальчик уболтал ее своими стихами? Не только. Скорее своей судьбой, своим роком: мальчик был обречен, белокровие, жить Леониду осталось всего ничего. Не она в него втюрилась, а он — в нее. Умирающий девственник, последний шанс забросить свое семя в вечность — он так ей и сказал, этот умный не по годам мальчик, который хотел не только Катю, но и еще ребенка от нее, которого ему не суждено увидеть, и он это знал.
