А мы с женой? Два варианта: пройдем мимо, не узнав друг друга, либо я узнаю, а она меня — нет. Проклятие! Если мы и любим еще друг дружку, то не тех, кем мы были раньше, но память услужливо стирает наши прежние образы, погружая в забвение. Тебя я еще помню, но себя я забыл напрочь, и встреть сегодня, не узнал бы. Как и он меня, теперешнего. Даже сыграть не смог бы на театре, будь я актер — ни он меня, ни я его. Грим времени — откуда его раздобыть?
Пропасть между людьми, у которых есть в опыте смерть близких, и теми, у кого этого опыта нет. Мой школьный дружбан до 5-го класса, который обнаружил меня, когда я пропечатал свой адрес в здешней газете, рекламируя свои книги, прислал мне письмо из Атланты, штат Джорджия, закончив фразой, которая меня взволновала: «…и потери начались не вчера». Вот мои потери — в хронологическом порядке, если мне не изменяет память: когда мне было пять, моя пятнадцатилетняя сестра, ее образ наложился на мою будущую жену, которую я встретил на школьной переменке в том же приблизительно возрасте;
мой отец — мне было 24, а ему не было еще 66-ти;
Анатолий Васильевич Эфрос, в которого я был влюблен, как в Бродского и — ненадолго — в Ельцина;
перевезенный сначала из Ленинграда в Москву, потом из Москвы — через Вену и Рим — в Нью-Йорк умный, независимый, крутой кот Вилли;
друг и переводчик Гай Дэниэлс: «Умирают нужные люди», — меркантильно прокомментировал Довлатов;
мама здесь, в Нью-Йорке — когда я был там, в Москве, и я не сумел приехать на ее похороны, за что Довлатов меня осудил;
Сережа Довлатов, сосед и друг;
общий с Сережей знакомец издатель и архивист Гриша Поляк;
кот Чарли, огромный, эмоциональный и обидчивый;
Ося Бродский, с которым мы часто виделись в Питере и редко в Нью-Йорке;
Берт Тодд, которому я был бы сейчас соседом по одной короткой Мелбурн-авеню, доживи он до моего последнего переезда, и о котором
после его смерти, узнав, что он был агентом ЦРУ, я написал мемуар «Мой друг Джеймс Бонд»;
Князь Мышкин, сиамский кот, мой любимчик, непротивленец и шизофреник, который прочно обосновался в новой — теперешней — квартире, но ему оставалось жить в ней только два года и умер он глубоким и дряхлым старцем, лет, наверно, под 90 по человечьим понятиям, а я все еще считал его за ребенка, коим он и был по отношению к нам, а теперь он является мне в сновидениях с крылышками.
Никого не пропустил, но, возможно, чуток нарушил порядок хронологически.
А теперь вот Алла: неоперабельный, неизлечимый рак лимфоузлов.
Разговариваю с ней по телефону, регулярно бываю у нее на ланчах, бранчах и обедах (пару часов разницы) — это как ходить в тюрьму на свидания к приговоренному к смертной казни. Мы все приговорены, но одно быть, как все, а другое — как Алла. Когда я ей позвонил, она сказала, что думала, я уже знаю: «Многие уже знают». Вот тогда она и сказала в сослагательном наклонении про два-три года, которые решила вести себя, как ни в чем не бывало, ходить в гости, звать в гости — дело не в том, когда она умрет, а когда начнет выходить из строя: она уже несколько раз теряла сознание, а один раз упала на улице. Я не выдержал и заплакал в трубку. Ей же пришлось меня и утешать: «А что? Буду жить, как жила». «А по ночам плачет», — шепнула мне на юбилее приехавшая из Сан-Диего ее тридцатилетняя дочь. Я вспомнил, как она говорила про своего кота-любимчика, что решила покончить с собой, когда Фил (так звали кота) умрет, а здесь ситуация вдруг круто изменилась. Я уже представлял ее поминки, а себя тамадой, а тут, откуда ни возьмись, круглая дата.
Я поднял за нее тост, сказав, что она из нас самая лучшая, но ей мой тост не понравился:
— Почему за меня? Почему за меня? — повторяла она обиженно.
Больше всего она боялась жалости.
А что, если все-таки взять ее кота к нам — если он споется с нашим? Прятать одного кота или двух — без разницы.
Не рано ли я стал патологоанатомом и разделываю живых, как трупы? Вспомнил эгоистический совет Паскаля: «Не плачь о других, плачь о самом себе». Я бы сказал еще резче: не торопись отпевать других — тебя отпоют первым. Когда говорю о себе, имею в виду нас с женой. Помню, отец говорил матери: «Муся, только бы я умер первым». Он и умер первым, опередив маму на 24 года. А я и не представляю себе, что переживу жену, не дай бог — так мы с ней притерлись друг к другу. До сих пор преследует мысль, что она вышла замуж за человека, который ее мизинца не стоит. А разве не странно, что я пережил свою старшую сестру, на что не имел никакого права: она была лучше, добрее и талантливее меня, что вспоминать! И о многом другом я думал на этом юбилее, который все больше походил на поминки, и боялся, что Алле не выдержать, боялся на нее смотреть, а когда все-таки встречался с ней взглядом, видел, как она смертельно устала. И вдруг, как молния: вспомнил ее совсем юной, когда ее не знал. Нефертити и есть! Такой она и должна была остаться навсегда, а не угасать от рака лимфоузлов в пятьдесят лет.
Пришло время, и я вычеркиваю ее из своей телефонной книжки. Кота, подпав под его обаяние, взял знакомый, у которого аллергия как раз на котов, но он предусмотрительно запасся «аллегрой», таблетками против аллергии.
А когда меня начнут вычеркивать из телефонных книжек?
Ее дочь из Сан-Диего, разбирая архив, распечатала пленку с того самого ее пятидесятилетнего юбилея и разослала нам фотки. Не знаю, кому что досталось, а нам с женой — странный такой, многозначительный снимок, где мы с ней танцуем, на заднем плане стойка с бутылками и еще полпарочки (тот мой приятель, у которого дочь с диабетом, а у него на плече полная рука его жены), чуть дальше наверху неоновое табло с аршинными красными буквами: EXIT. Интересно, заметила ли Алла, когда щелкала. В самом деле, не пора ли возвращать свой билет? Memento mori. «Мой круг убывает, как будто луна убывает» — кто эта так точно сказал? Ну, конечно, Слуцкий, которого я ставлю вровень с Бродским и так и не решил, кто из них мне ближе. Вот старших не осталось, а раньше только ими и был окружен. Грибник идет в лес и наступает случайно на муравьиную кучу — не преувеличиваем ли мы свое значение? Так и слышу требовательный голос этого всемирного режиссера:
— На выход!
P.S. Отзыв моего однокашника-найденыша из Атланты на фотографию и пересказ сюжета:
Ну, EXIT у нашего поколения уже на виду, ты прав, но ведь, как все прежние, мы приближались к нему, отродясь. Меня эта тема беспокоила с детства; так с тех пор я с этой музыкой и живу; стараюсь (теперь, когда поумнел, — SIC!) не торопиться, а нога за ногу, упираясь. Чем меньше остается в стакане, тем медленнее надо бы пить. (Не получается!) А ты не придумал в своем рассказе, что — под конец — ты прошел через ВЫХОД и встал с другой стороны двери/проема под надписью ВХОД?
Быть Василием Шукшиным
Мания правдоискательства
В пару Слуцкому ставлю Шукшина, хоть и знал его шапочно. А надо ли знать художника лично, чтобы писать о нем? Иногда наоборот: недостаточно знать человека, чтобы писать о нем, как о художнике. Да и какие здесь могут быть правила? Не раз видел и слышал Высоцкого: на сцене Таганки и на концертных квартирниках, а познакомил нас Евтушенко в кабинете Любимова после премьеры «Под кожей статуи Свободы» по Жениной поэме. Еще помню его в редакции питерской «Авроры», где Высоцкому обещали подборку стихов, но горком в последнюю минуту зарубил, а в промежутке, в благодарность, Высоцкий пришел с гитарой и два часа наяривал: Клепикова, работавшая там в отделе прозы, позвонила мне, и я прибыл с малолетним Жекой. Сколько ему тогда было? Вот пусть и пишет воспоминания о Высоцком. Он и сочинил под тем детским впечатлением вспоминательный стих, но уже здесь, будучи американским поэтом и аляскинским арт-дилером. А мне — как-то не с руки. Тем более, мне в помощь наш с Высоцким общий друг Миша Шемякин, которого я уболтал дать для этой книги не только чудесные фотки и чудные рисунки к песням Высоцого, но еще и эмоциональный мемуар о нем и о Марине Влади. Спасибо, Сара и Миша! Шукшина я знал чуток больше, а все равно — шапочно и теперь побаиваюсь выйти в его портрете за пределы мемуарного жанра в эссе: видел мельком пару раз и однажды довольно долго говорил по телефону — незадолго до его смерти. Он мне сам позвонил — поблагодарить за статью в журнале «Нева», где я писал о четырех фильмах: «Цвет граната» Параджанова, «Мольба» Абуладзе, «Солярис» Тарковского и «Печки-лавочки» Шукшина. Именно за эту статью я получил премию Союза кинематографистов, а Тенгиз Абуладзе пригласил меня на съемки «Древа желания», и пару дней я пространствовал с его съемочной бригадой по Кахетии, опять же прихватив с собой Жеку (я всюду таскал его с собой), и вот позвонил Василий Макарович, и мы проболтали с ним с час — плюс-минус. Он как раз только что кончил монтаж «Калины красной» и приглашал меня на просмотр. О «Калине красной» я тоже написал статью, но Шукшин уже умер. А тогда мне показалось, что он не очень уверен в своем новом фильме. «Теперь я бы сделал все иначе» — вот его фраза, которую я запомнил. А что говорил я? Не помню. Очевидно — растерялся: никак не ожидал его звонка. Незадолго до его смерти я видел его на встрече в БДТ, где собирались ставить спектакль по его рассказам. Он был под сильным впечатлением от заседания редколлегии русофильского журнала «Наш современник», в составе которой он успел пробыть всего один месяц: березофилы пытались водрузить его на свое знамя — не было гроша, да вдруг алтын.
