Но вскоре в отношениях пестрого и склонного к внутреннему разброду движения и его самого непоседливого члена наметился разлад. Дали оказался еще более авторитарным сюрреалистом, чем Бретон. Едва появившись в Нью-Йорке 14 ноября 1934 года, он прямо заявил, что является единственным аутентичным представителем движения. Америка поверила Дали сразу. Позже фраза обрела афористическую законченность: «Сюрреализм – это я!» При этом Дали ценил художников Ренессанса, от Рафаэля до Веласкеса («Я, лучший художник современности, – ничтожество в сравнении с Веласкесом»), и публично поносил современников.
Добавили проблем и политические его высказывания. Почувствовав в какой-то момент, что ветер переменился, он отрешился от юношеских симпатий к левым и стал восхвалять Франко и фалангистов. Для сюрреалистов, принявших в гражданской войне в Испании сторону республиканцев, это было кощунством. Формальным же поводом к разрыву послужил, по одной из версий, арт-объект Дали. Тот соорудил смокинг, увешанный маленькими рюмочками для ликера с налитым в них молоком (как всегда, неосознанно-эротичные игры). Арагон, увидев это, воскликнул в гневе: «Какая мерзость! Изводить молоко, когда дети пролетариата голодают!» На что Дали якобы невозмутимо ответил: «Среди моих знакомых нет человека по фамилии Пролетариат».
Но дело было не столько в политических расхождениях с Бретоном или кем бы то ни было еще – вопрос о политизированности Дали оказывается лишь вопросом стратегии, избранной для удовлетворения его фантастического тщеславия. Дело было в том, что Дали нашел свою Градиву.
Вообще-то ее звали Елена. Елена Дьяконова, дочь скромного чиновника, болезненная и загадочная. Ее отец умер рано, мать вторично вышла замуж за адвоката, и семья переехала в Москву. Отчим Елены был, видимо, адвокатом успешным, так что семья смогла отправить Елену в Швейцарию лечиться от туберкулеза. Там она познакомилась с молодым французским поэтом Эженом-Эмилем-Полем Гранделем. Его отец, богатый торговец недвижимостью, отправил сына в санаторий, чтобы он излечился… от поэзии. Елене лечение помогло, Гранделю – нет. В дополнение к увлечению поэзией он увлекся и Еленой, которая, кстати, именно тогда потребовала, чтобы ее звали Гала. С ударением на второй слог. Что значило это имя, остается лишь догадываться. В применении же к Дали это имя вполне можно понимать как Галатея. Или Градива.
В конце концов, не Дали создал Галу такой, какой она стала. Она это сделала сама. Экзальтированная и меркантильная одновременно: «Я никогда не буду просто домохозяйкой… Я буду делать все, что захочу, но при этом сохранять привлекательность женщины, которая себя не перетруждает. Я буду как кокотка сиять, пахнуть духами и всегда иметь ухоженные руки с наманикюренными ногтями». Черствая и бесконечно заботливая. Совсем не красавица, она как магнитом притягивала мужчин. Еще до того, как сложился треугольник Дали – Гала – Грандель (взявший себе псевдоним Элюар), супруги Поль и Гала испробовали прелести подобного союза с художником Максом Эрнстом. В авангардные 20-е это не выглядело чем-то диким, тем более в артистической среде.
Тем более что Элюар сам был в благоговейном восторге от Дали. Он восхищается фильмом «Андалузский пес», который Бунюэль и Дали сняли, как будто не просыпаясь, продолжая видеть сны. «Пса» сразу назвали «классикой авангарда», а авторитет его создателей – и без того немалый – взлетел на недосягаемую высоту. Элюар словно не мог говорить ни о чем другом. «Он не переставал восхищаться своим милым Сальвадором, словно нарочно толкал меня в его объятия, хотя я его даже не видела», – вспоминала впоследствии Гала.
В августе 1929 года Элюар вместе с Гала приехали в гости к Дали в деревеньку Кадакес по его приглашению. Дом художника располагался за деревней, на берегу бухты, похожей на полумесяц. Он был выкрашен в белый цвет, перед ним рос эвкалипт и пламенели герани, ярко выделяясь на черном гравии. Верный себе, перед встречей Дали располосовал свою шелковую рубашку, выбрил подмышки и выкрасил их синькой, натер тело оригинальным одеколоном из рыбьего клея, козьего помета и лаванды, чтобы задействовать и сенсорные эффекты. За ухо засунул красную герань и уже собрался в таком неотразимом виде выйти к гостям, на пляж, как увидел в окне жену Элюара. Она показалась художнику верхом совершенства: «Тело у нее было нежное, как у ребенка. Линия плеч почти совершенной округлости, а мышцы талии, внешне хрупкой, были атлетически напряжены, как у подростка. Зато изгиб поясницы был поистине женственным. Грациозное сочетание стройного энергичного торса, осиной талии и нежных бедер делало ее еще более желанной».
И тут, наверное, в первый и единственный раз, Дали решил, что ему будет вполне достаточно того, что есть в нем самом, – его тщеславия будет достаточно самого по себе. И оказался прав: «Она стала рассматривать меня как гения, полусумасшедшего, но обладающего большой духовной силой…» «Я сразу поняла, что он – гений», – вторила ему Гала. Элюар был талантлив, а Дали – гениален, и это сразу определила Елена Дьяконова-Элюар. Она обладала врожденным художественным чутьем.
На скалах над морем, куда на прогулке Сальвадор завел Гала, та, повинуясь внезапному порыву, произносит: «Мой мальчик, мы больше не будем расставаться». Он продолжает воспевать ее: «Тело Гала мне казалось сделанным из божественной плоти цвета золотистого муската». Через два месяца он приезжает к ней в Париж. «Я по-настоящему могу с тобой поздороваться, только занимаясь с тобой любовью», – пишет Сальвадор.
Гала осталась с Дали, который был моложе ее на десять лет. Элюар попытался сохранить ситуацию треугольника, он фактически содержал в тот момент любовников, выплачивая Гала массу денег. Дали союзу категорически воспротивился, ведь они уже пообещали с Гала посвятить свои жизни друг другу и даже отказались от мысли обзавестись детьми.
В конце концов Элюар собрал чемоданы и покинул прибежище Сальвадора Дали, получив за потерю жены своеобразную компенсацию в виде собственного портрета. Дали так объяснял идею его создания: «Я чувствовал, что на меня возложена обязанность запечатлеть лик поэта, с Олимпа которого я похитил одну из муз».
В начале 30-х Гала еще и сделали операцию, в результате которой она стала бесплодной. А родившуюся в браке с Элюаром дочь она оставила на попечение мужа и совершенно не интересовалась ее судьбой. В одной из биографий Гала натыкаешься на такую фразу: «Возможно, забывая свою дочь, Гала таким образом как бы подчеркивала свое расставание с прошлым». В итоге она рассталась с прошлым весьма решительно, лишив дочь наследства и в очередной раз отказавшись от свидания с нею незадолго до своей смерти.
Дали нравится подобный тип женщин, Гала заменила ему мать (та скончалась, когда подростку исполнилось 16) – и не только. В конце 30-х Градива с лицом Гала превращается у него в метафору Испании, уничтожаемой гражданской войной, оказавшейся у мерцающей кромки бытия, неуверенной ни в собственном существовании, ни в реальности остального мира. Изгиб спины Гала, растиражированный в многочисленных полотнах, проскальзывает в разных вариациях на тему Градивы – будь то «Испания» 1938 года из музея Бойманса – ван Бейнингена в Роттердаме или набросок к «Градиве, вновь открывающей для себя антропоморфные развалины» (1931–1932) из собрания музея Тиссена-Борнмемисса. Дали и позже называл жену Гала Градива, воздавая неизбежное ее характеру: древние называли «Градивусом» Марса, когда бог войны выступал как раз на войну.
