Я решила, что Феликс – приемный сын Надежды Валентиновны, поскольку невозможно было даже представить, что он есть плоть от ее плоти. Потом я заметила, что он смотрит точно так же, как она: слегка исподлобья и настороженно. И так же, как она, совершенно неповторимо слегка поводит головой при разговоре. И улыбается точь-в-точь, как она.
Я стала думать, что отцом Феликса был наверняка какой-нибудь высокогорный знойный джигит. Потом узнала, что его отчество – Сергеевич. Впрочем, и Сергеи встречаются всякие. Может быть, тот Сергей был не совсем Сергеем, а, например, Серго. А может, Сержем или Серапионтом... Может, у Феликса и фамилия какая-нибудь эдакая... Хотя... Что мне до этого?
Надежда Валентиновна оказалась тяжелой гипертоничкой. Она не успевала выползти из одного криза, как впадала в другой. После того чая с сушками и неспешно-приятного разговора я почему-то посчитала себя обязанной хоть в чем-то помочь ей, печальной затворнице. Странно, право слово! Я всегда старалась жить так, чтобы никому не быть обязанной, а тут вдруг вляпалась. Но тогда я еще даже не подозревала, во что. Тогда я думала, что всего лишь слегка поступилась волчьими принципами. Да. Ради хорошего и очень больного человека. В конце концов, даже волки могут к кому-нибудь привязаться.
Как-то, еще в нежных девушках, я гостила в лесничестве, у деда одной моей тогдашней подруги, с которой нынче, разумеется, расплевалась. Так вот: к этому самому деду волки выходили из леса на тропу, чтобы поздороваться. Это он так нам говорил. Я хорошо помню одного огромного самца, как с картины Виктора Васнецова. Этот волчара запросто выдержал бы на своей спине пару откормленных Иванов-царевичей вместе с царевнами. Он выходил навстречу деду, и они долго-долго смотрели друг другу в глаза. Потом зверь опускал (!) голову и, пятясь, скрывался в кустах. Дед спокойно поворачивался к нему спиной и с выражением торжества и гордости на коричневом до обугленности морщинистом лице шел к нам, наблюдающим за ними из-за ворот лесничества.
– Дед, а ты его не боишься? – каждый раз спрашивала моя подруга.
– Если бы он только почувствовал, что я его боюсь, давно перегрыз бы мне горло, – всегда отвечал он.
Тогда его ответ мне был не очень понятен. Теперь я его прочувствовала на своей задубелой волчьей шкуре. Надежда Валентиновна меня не боялась. Та же Леночка Кузовкова и иже с ней меня побаивались, поскольку знали, что я сильней: им еще ни разу не удалось склонить меня на свою сторону и заставить делать то, чего я не хочу, и то, что мне неинтересно. Например, мне неинтересны застолья на рабочем месте по поводу праздников и дней рождений. Я высиживаю со всеми для приличия минут двадцать и ухожу в другую комнату (благо она есть в нашем отделе). Сначала все упрекали меня в неуважении, высокомерии, наплевательском отношении и... прочее. Потом привыкли. Но я их раздражаю. Еще бы! Время-то рабочее! Я – работаю, а они... Кроме того, у меня всегда чистое дыхание, и я запросто могу в любой праздничный день смело идти на прием к начальнику, а они вынуждены закрывать рот ладошкой и не без труда собирать разбегающиеся глаза в кучку.
Все они, во главе с Леночкой, сто раз подумают, прежде чем обратиться ко мне с каким-нибудь вопросом, даже по работе. С ерундой не полезут. Я не стану с ними обсуждать Галочку из соседнего отдела и нового зама – Игоря Михайловича. И не потому, что такая высоконравственная. Галочка с Игорем Михайловичем мне неинтересны. Даже если бы они задумали заниматься любовью прямо в холле нашего этажа, я и то совершенно равнодушно прошла бы мимо. Галочке – Галочково, а мне – мое. Впрочем, я очередной раз отвлеклась. Так вот: Надежда Валентиновна меня не боялась. Она не пыталась под меня подстроиться. Она не делала идиотского лица прежде, чем что-нибудь спросить. Она принимала меня такой, какова я есть, и всегда держала для меня пачку простых сушек без мака. Она ни разу не спросила, почему я не ем курабье.
Исходя из вышеизложенного, я тоже не спрашивала Надежду Валентиновну ни о чем личном. Наверно, я никогда не познакомилась бы с Феликсом, если бы у его матери было хорошее здоровье. Но оно у нее было хуже некуда. Однажды ее увезли в стационар, несмотря на то, что она, как всегда, жутко сопротивлялась. После работы я поплелась к Надежде Валентиновне в больницу, кляня себя за то, что во все ввязалась. Нельзя приближаться к человеку на расстояние ближе того, при котором отчетливо слышится слово: «Здравствуйте!» Этого слова хватает на все: оно и приветствие, и пожелание здоровья, а сказанное деловым тоном – намек на то, что здоровающемуся очень некогда и он не собирается обсуждать даже внезапно испортившуюся погоду. Хруст сушек – это уже совершенно другой звук. Это знак доверия: я у тебя ем, потому что знаю – не отравишь ни сушкой, ни словом. Это принятие на себя определенных обязательств. Ты мне – сушки с чаем, я тебе – посещение в больнице с апельсинами и бананами.
В общем, Надежда Валентиновна была очень плоха. Ее поместили в реанимацию и не взяли у меня ни апельсины, ни бананы. Послали за минералкой без газа и велели позвонить сыну.
– Я не знаю его номер, – ответила я хорошенькой медсестричке с золотыми кудельками, хулиганским образом выпроставшимися из-под голубенькой шапочки.
Девушка велела ждать ее у дверей реанимации, а сама скрылась за ними, тщательно прикрыв за собой белую створку, которая тут же прегромко щелкнула замком. Можно подумать, что я навязывалась пойти за ней. Я вовсе не хотела смотреть на Надежду Валентиновну в проводках и капельницах. Я и сыну-то звонить не хотела. И вообще, пусть они сами звонят! Кто я и кто они! Меня он знать не знает, а на звонок из реанимации мигом прискачет резвым зайцем. Я успокоилась счастливо найденному решению и даже быстренько съела банан. Чего добру пропадать. Съела бы и апельсин, но медсестра опять появилась передо мной, все так же тщательно прикрыв за собой дверь.
– Вот, – сказала она, протянув мне бланк рецепта. – Тут телефон ее сына Феликса и адрес.
– Может быть, лучше вы ему позвоните... – начала я, но девушка меня тут же перебила:
– Разумеется, мы позвонили, но он не отвечает. Вам надо съездить за ним.
Мне очень хотелось крикнуть: «С какой стати?», но ограничилась следующим замечанием:
– Раз он не отвечает, значит, его нет дома. Зачем же мне к нему ехать?
– Больная сказала, что ее сын работает на дому и часто отключает все телефоны, чтобы ему не мешали.
– Да-а-а... а-а-а... вдруг его нет дома?
– Женщина! – Медсестра посмотрела на меня с укоризной, а мне сразу не понравилось, что она назвала меня женщиной. Хотя я действительно женщина, но как-то... хотелось бы услышать в свой адрес «девушка» или по крайней мере «дама». – Ваша больная чуть жива и страшно нервничает. Ей очень нужно что-то сказать сыну, а в ее положении нервничать... ну вы понимаете... И вообще, сын должен знать, что случилось с матерью, и элементарно помочь. – Девушка скосила красиво подведенный глаз на мои фрукты и добавила: – И не этим. Ей лекарства нужны. Дорогие. У вас есть деньги на лекарства?
– Ну... рублей пятьсот у меня сейчас найдется...
