Не удержимся от того, чтобы процитировать Владимира Маяковского. Он отнюдь не принадлежит к числу любимых литераторов автора этих строк, но в «Разговоре с фининспектором о поэзии» дал довольно чеканные формулировки:
Вам,
конечно, известно явление рифмы.
Скажем,
строчка
окончилась словом
«отца»,
и тогда
через строчку,
слога повторив, мы
ставим
какое-нибудь:
ламцадрица-ца́.
Говоря по-вашему,
рифма —
вексель.
Учесть через строчку! —
вот распоряжение.
И ищешь
мелочишку суффиксов и флексий
в пустующей кассе
склонений
и спряжений…
Говоря по-нашему,
рифма —
бочка.
Бочка с динамитом.
Строчка —
фитиль.
Строка додымит,
Взрывается строчка, —
и город
на воздух
Одним словом, для нас поэзия и рифма неразрывно связаны. Бывают, конечно, «белые», нерифмованные стихи. Но они и воспринимаются как необычное и именно поэтому интересное исключение. А вот поэты Древней Греции и Рима обходились без рифмы.
Иной раз приходится даже слышать, что-де античность не знала рифмы, еще не изобрела ее. Это не так. Феномен рифмы — то есть, собственно, созвучные окончания определенных отрезков литературной речи — был вполне известен эллинским писателям и читателям (его называли гомеотелевт, что и означает «схожее окончание»). Но, что интересно, применялся он не в поэзии, а в прозе, особенно ораторской. Снова совершенно чуждый нашему времени факт: рифмованная проза казалась бы нашему уху совершенно неестественной. А стихотворцам, как ни странно, рифма казалась каким-то чересчур «приниженным», что ли, приемом, не гармонирующим с задачами высокой поэзии.
И античное поэтическое искусство, соответственно, зиждилось не на рифме, а на ритме — на разнообразных сочетаниях стихотворных размеров (или, как их тогда называли, метров)
[76]. Что такое стихотворный размер — всякий понимает, это «проходится» еще в средней школе на уроках литературы. В современной поэзии размеров пять: ямб, хорей (двусложные), дактиль, амфибрахий, анапест (трехсложные). Названия всех пяти — древнегреческие по происхождению, порой поддающиеся буквальному переводу. Например, дактиль (ударный слог, за ним два безударных, скажем, о́-зе-ро) — «палец» (посмотрите на указательный палец своей левой руки и увидите: первая фаланга длинная, вторая и третья — короче). Амфибрахий (безударный слог, ударный, вновь безударный, скажем, хо-ро́-ший) — «обоюдократкий» (то есть краткие слоги окружают долгий).
«Краткий», «долгий» — здесь неспроста звучат эти слова. Если при классификации нынешних стихотворных размеров исходят из противопоставления ударных и безударных слогов, то в античности принималось во внимание не это, а слоги долгие и краткие. Дело в том, что и у древних греков, и у римлян гласные звуки различались по долготе/краткости, что не совпадало с ударной или безударной позицией. Нам, говорящим по-русски, это совсем уж трудно понять, а вот англоязычный читатель понял бы без проблем: в английском гласные тоже бывают долгими и краткими.
Итак, все пять ныне употребляющихся стихотворных размеров имеют древнегреческое происхождение, что ясно уже из их названий. Но в античности количество размеров было многократно бо́льшим. Многие из них просто не могут быть адекватно воспроизведены в русском переводе. Простейший пример — спондей, метр, состоящий из двух долгих слогов. По логике, переводиться спондей должен двумя ударными слогами подряд. Однако в современной языковой практике такое случается редко; а главное — два ударных слога подряд наше ухо не воспримет как стихотворный размер.
Вернемся к вопросу о происхождении античной поэзии из песенного фольклора. Из его обширного круга наибольшую будущность имели эпические песни, повествовавшие о славных деяниях великих героев легендарного прошлого. Эти песни исполняли на пирах аристократов аэды — странствующие певцы-сказители. О них многое сообщает нам Гомер, — а он ведь и сам был аэдом, стало быть, знал, о чем рассказывает. В его изображении аэды — почтенные седые старцы, часто слепые (считалось, что слепота способствует поэтическому вдохновению), под аккомпанемент лиры услаждающие присутствующих своими песнопениями. Вот, например, описанный Гомером аэд Демодок:
Муза его при рождении злом и добром одарила:
Очи затмила его, даровала за то сладкопенье.
Стул среброкованый подал певцу Понтоной, и на нем он
Сел пред гостями, спиной прислоняся к колонне высокой.
Лиру слепца на гвозде над его головою повесив,
К ней прикоснуться рукою ему — чтоб ее мог найти он —
Дал Понтоной, и корзину с едою принес, и подвинул
Стол и вина приготовил, чтоб пил он, когда пожелает…
Муза внушила певцу возгласить о вождях знаменитых,
Выбрав из песни, в то время везде до небес возносимой,
Повесть о храбром Ахилле и мудром царе Одиссее…
(Гомер. Одиссея. VIII. 63 слл.)
Кстати, на примере процитированного отрывка легко увидеть, что представлял собой стихотворный размер, всегда употреблявшийся греками именно в эпической поэзии, — гекзаметр. Он состоял из шести стоп: первые пять — дактили, шестая — хорей (трохей). Притом каждая из этих стоп могла заменяться спондеем. Гекзаметр — величавый, торжественный размер; его длинные строки мерно, плавно сменяют друг друга, подобно набегающим одна за другой волнам морского прибоя…
Каждый аэд хранил в памяти огромное количество песен о героях. При этом сказители, конечно, импровизировали
[77]; поэтому даже одна и та же песня всякий раз звучала несколько по-иному. В сущности, процесс исполнения в какой-то степени совпадал с процессом сочинения, как всегда и бывает во времена устного народного творчества, когда нет еще записанных, то есть зафиксированных в окончательной и неизменной форме, текстов литературных сочинений.
