Говоря о побуждениях, которые могли руководить Фриноном, стоит отметить еще один момент чисто ментального порядка. Троада для любого грека, особенно для аристократа, являлась местностью совершенно особого рода: совершенно неотъемлемыми от нее были ассоциации с Троянской войной, с мифологическими героями, с гомеровским эпосом. Достаточно перечитать большую главу Страбона, посвященную этому региону, чтобы увидеть, какой ореол легенд его окутывал, какой интенсивный и разнообразный мифополитический дискурс развертывался вокруг Троады. Так было всегда — не только во времена Страбона, но и во времена Геродота (выше цитировались почерпнутые из его труда аргументы афинян и лесбосцев в споре за Троаду, связанные с мифами о Троянской войне), и раньше. И, между прочим, Сигей занимал на «ментальной карте» Троады весьма значимое место (выше об этом упоминалось, но мимоходом). Ведь именно на его территории, согласно преданию, находилась знаменитая «Корабельная стоянка», то есть лагерь ахейцев, осаждавших Трою.
Хотя Афины, казалось бы, находились неблизко от северо-запада Малой Азии, но в афинском полисе архаической эпохи, особенно в кругу аристократии сюжеты, связанные с Троянской войной, тоже были весьма актуальны. Дело в том, что эпическая традиция получила в Афинах VII–VI веков до н. э. особенное развитие. Афины сыграли значительную роль в складывании гомеровского эпоса; некоторые специалисты считают даже, что эта роль была определяющей
[115]. При Солоне и Писистрате осуществлялась письменная фиксация канонического текста «Илиады» и «Одиссеи»
[116], причем, естественно, не с чисто антикварными, а с насущно-политическими целями.
Фринон же был человеком, мыслившим вполне эпическими категориями. Достаточно вспомнить в данной связи его поединок с Питтаком, упоминавшийся выше. Допускаем поэтому, что он отправился совершать свои славные подвиги именно в Троаду, помимо прочих причин, из стремления подражать эпическим героям, да и в целом привлеченный «святостью места».
Можно привести параллель из истории средневековой Европы. Такое грандиозное явление, как Крестовые походы, имело, безусловно, свои политические и социально-экономические причины, детально изученные в историографии. Но тот факт, что пыл крестоносцев направлялся именно на Палестину, несомненно, объяснялся особенной святостью этого региона в глазах европейских христиан, колоссальным количеством христианских легенд, которыми был овеян этот регион.
Завершить рассказ об инциденте с Сигеем уместно свидетельством современника. По данным как Геродота, так и Страбона, в войне между митиленянами и афинскими пришельцами принимал участие в числе прочих поэт-лирик Алкей. Причем проявил себя далеко не блестящим образом, а именно — попросту бросил щит и бежал. И, что интересно, описал этот свой поступок в стихотворении, которое было известно и Геродоту, и Страбону. От него сохранились следующие строки:
Моим поведай: сам уцелел Алкей,
Доспехи ж взяты. Ворог аттический,
Кичась, повесил мой заветный
Щит в терему совоокой Девы.
(Алкей. фр. 290 Lobel-Page)
«Совоокая Дева» — это, конечно, Афина (сова считалась ее священной птицей), богиня-покровительница того города, который носил ее имя и граждане которого воевали с Митиленой из-за Сигея. «Теремом» тут метафорически назван ее храм в Афинах.
Мотив воина, бежавшего с поля боя и бросившего при этом щит, для нас уже не нов: мы встретили его в одном из стихотворений Архилоха. Последний как будто даже бравировал этим своим поступком, бросая — мы видели — вызов традиционным аристократическим ценностям. У Алкея такой бравады, кажется, все-таки не видно (хотя и стыда тоже не видно). В любом случае, в том, что лесбосский лирик пользовался архилоховым образом как образчиком, сомневаться не приходится. Да и античные поэты последующих эпох этот образ активно использовали. Например, великий римлянин Гораций, вспоминая в стихотворении, обращенном к его другу Помпею, о том, как они вместе служили в войске Брута, участвовали в битве при Филиппах (город в Македонии) и проиграли ее, использует тот же самый мотив:
С тобой Филиппы, бегство поспешное
Я вынес, кинув щит не по-ратному,
Когда, утратив доблесть, долу
Грозный позорно склонился воин.
(Гораций. Оды. II. 7)
Характерно, что Гораций эту свою оду написал именно алкеевой строфой. Вряд ли случайно…
* * *
Что же касается внутриполитической истории архаической Митилены (заметим, истории очень сложной, во многих своих эпизодах поддающейся лишь гипотетическому восстановлению), то первоначально в этом городе-государстве (как в общем-то и во всех эллинских полисах на самом раннем этапе их становления) формой государственного устройства была монархия, царская власть. Правящая династия называлась Пенфилидами (видимо, по имени ее основателя — Пенфила).
Однако уже в VII веке до н. э. монархия в Митилене переродилась в олигархию. Впрочем, в олигархию самого крайнего толка — такую, которую Аристотель определял термином «династия». Олигархия и вообще-то, по самому своему определению, означает «власть немногих» (то есть элиты, состоящей из наиболее знатных и богатых граждан). А тут и вообще речь идет о власти одного-единственного рода, бывшего царского, тех самых Пенфилидов
[117]. Естественно, пользуясь неограниченным контролем над полисом, Пенфилиды всячески бесчинствовали, и это порождало крайнее недовольство ими в среде граждан
[118].«…В Митилене Мегакл напал со своими друзьями на Пенфилидов, которые, шатаясь по городу, били встречных дубинами, и перебил их. И впоследствии Смерд, который был избит Пенфилом и оттащен от его жены, убил его» (Аристотель. Политика. V. 1311 b 25 слл.). Кто такие упомянутые здесь Мегакл и Смерд — совершенно неизвестно. У последнего из них, — похоже, иранское (персидское?) имя, у первого — чисто греческое, очень аристократически звучащее («Обладающий великой славой» — так можно было бы его перевести). Как бы то ни было, ясно, что это были какие-то митиленские граждане. А происходили описанные Аристотелем события, видимо, около 620 года до н. э.
