…самое время мужчине помыслить о браке
И сыновей пожелать, чтобы продолжился род.
Почему же у Керкила и Сапфо так и не родился сын-наследник? Как всегда, вопрос допускает разные варианты ответа. Например: а) Керкил вскоре после рождения дочери умер; б) он развелся с женой; в) Сапфо после первых родов стала бесплодной. Невозможно спорить, бывает и такое; но в подобном случае Керкил тоже вполне мог развестись с женой — именно по той причине, что она оказалась неспособна родить ему сына.
У Сапфо есть фрагмент, который, возможно, намекает на отношения с каким-то другим мужчиной — отношения серьезные, но так ничем и не закончившиеся:
Ты мне друг. Но жену
В дом свой введи
Более юную.
Я ведь старше тебя.
Кров твой делить
Я не решусь с тобой.
(Сапфо. фр. 121 Lobel-Page)
Впрочем, стоит ли принимать данные строки, так сказать, за чистую монету? Это весьма сомнительно. Всегда следует памятовать о том, что так называемый лирический герой того или иного поэта (или, соответственно, лирическая героиня поэтессы) не тождествен автору. Известная в истории русского Серебряного века Зинаида Гиппиус практически все свои стихи писала (в отличие, скажем, от Ахматовой или Цветаевой) от имени мужчины. Таково уж было ее обыкновение. Вот буквально первое попавшееся автору на глаза четырехстишие, когда им был открыт томик сочинений Гиппиус:
Великие мне были искушенья.
Я головы пред ними не склонил.
Но есть соблазн… соблазн уединенья…
Его доныне я не победил
[147].
Так что же, следует на основании этих строк делать вывод, что Гиппиус являлась мужчиной? Странно и даже поразительно, но звучали в отечественном литературоведении и подобного рода нотки: дескать, поэтесса была «андрогином», чуть ли не гермафродитом, имела гомосексуальный опыт и т. п.
[148]А всё это — от того же неразличения автора и героя.
Почти любой фрагмент почти любого архаического греческого поэта — это несколько строк, вырванных из контекста. Можно ли на основании этих нескольких строк — в тех случаях, когда они неясны, — делать ответственные выводы? Не думаем. Мало ли от чьего лица может здесь говорить Сапфо… Она ведь писала и свадебные песни (эпиталамии) для своих младших подруг, посещавших ее «клуб»-фиас, и гимны божествам, и сценки из мифов. Да в чьи угодно уста она могла вложить строки о «старой жене».
Говоря о позднем периоде жизни нашей героини, волей-неволей (именно что скорее «неволей») приходится остановиться на теме «Сапфо и Фаон». И вот мы вновь у знаменитой Левкадской скалы. Слушаем рассказ Страбона, который по ходу своего грандиозного труда в какой-то момент доходит и до Левкады:
«На острове находится святилище Аполлона и то место — “Прыжок”, — которое, согласно поверью, подавляет любовные вожделения.
Где Сапфо впервые — сказанье гласит —
(по словам Менандра),
С неистовой страстью Фаона ловя
Надменного, ринулась с белой скалы,
Тебя призывая в молитвах своих —
Владыка и царь.
Итак, хотя, по словам Менандра, Сапфо первой прыгнула со скалы, но писатели, более его сведущие в древности, утверждают, что первым был Кефал…» (Страбон. География. X. 452).
Упомянутый здесь Кефал — фигура чисто мифологическая, связываемая с созвучно называвшимся островом Кефалленией (неподалеку от Левкады). Напротив того, Менандр, которого здесь цитирует Страбон, — лицо вполне историческое. Это крупный афинский поэт-драматург, автор комедий, живший в конце IV века до н. э.
Следует ли доверять комедиографу, когда он приводит такую, казалось бы, интереснейшую деталь о последнем событии в жизни Сапфо? Она, дескать, уже в немолодом возрасте безнадежно и безответно влюбилась в юного красавца Фаона — ее же земляка, жителя Митилены. И, не встречая взаимности, в конце концов бросилась с Левкадской скалы, стремясь то ли покончить с собой, то ли избавиться от своей страсти.
Согласно поверьям, такой прыжок избавлял тех, кто выжил после него, от любовного томления. Получается, поэтесса совершила довольно-таки длительное путешествие, чтобы попасть на Левкаду? Достаточно беглого взгляда на карту Древней Греции и ее окрестностей, чтобы увидеть: ей пришлось бы для этого проделать примерно такой же путь, как Одиссею, возвращающемуся после Троянской войны на родную Итаку: Троя недалека от Лесбоса, а остров Итака принадлежит к тому же архипелагу (Ионические острова), что и остров Левкада. И, далее, стал ли левкадский прыжок для нее смертельным или нет?
Как бы то ни было, в красивую легенду об этом прыжке поверил Овидий. Или сделал вид, что поверил, — с этим великим римским лириком, «певцом любви», как его часто называют благодаря прославившим его «Любовным элегиям», никогда не угадаешь: когда он говорит всерьез, когда нет… Но, во всяком случае, для поэта, сделавшего главной темой своих стихов всемогущую Любовь, сюжет «Сапфо и Фаон» был явно выигрышным. И он написал, в числе других своих многочисленных произведений, послание — как бы от лица Сапфо и как бы адресованное Фаону:
…Вся я горю, как горят поля плодородные летом,
Если безудержный Эвр гонит огонь по хлебам.
Ты поселился, Фаон, в полях под Тифеевой Этной, —
Пламя сильней, чем огонь Этны, сжигает меня.
Песен, которые я с созвучьями струн сочетала,
Мне не создать: ведь для них праздной должна быть душа.
Юные девушки мне из Мефимны и Пирры немилы.
Все мне немилы теперь жены Лесбосской земли.
И Анактория мне, и Кидно — обе постыли,
И на Аттиду глядеть больше не хочется мне;
Все мне постыли, в любви к кому меня упрекали
Ты присвоил один множества женщин удел…
(Овидий. Героиды. XV. 9–20)
Овидий был ученым, эрудированным поэтом; в своем творчестве он всегда старался блеснуть обширностью познаний, и многие из его стихов трудно понимать без некоторого комментирования. Это касается, в частности, имен собственных, которыми, как видно и невооруженным глазом, переполнен процитированный отрывок.
