Теперь же, в тюремном вагоне, его охватила тревога, не дававшая ему покоя ни днем ни ночью. «Расправились с Жуковым — там ясно, — размышлял Телегин. — Звезды и ордена, слава и народная любовь, — все это затмевало образ отца всех народов. Но зачем им я? Ни на какие должности не претендую. Неужели повтор страшного тридцать седьмого?..»
В Москве генерал-лейтенанта Телегина как особо опасного преступника прямо с вокзала направили во внутреннюю тюрьму Министерства госбезопасности. «Здесь-то наверняка, — думал Телегин, — разберутся».
«Разбор» начался сразу же, как только Константин Федорович переступил порог тюрьмы:
— Снимай, генерал, свои штаны с лампасами! — рявкнул детина в старшинских погонах.
— Позвольте, — пытался сопротивляться деликатный, в недавнем прошлом член военного совета группы войск, депутат Верховного Совета РСФСР, — в чем же я буду?
— Вон, в углу, выбирай любые галифе и гимнастерку.
Телегин подошел к куче брошенного на полу тряпья и ужаснулся — грязное, рваное обмундирование, пригодное, быть может, для половых тряпок или в качестве обтирочной для боевой техники ветоши.
— Я — генерал! Меня не лишали этого звания, и я отказываюсь надевать это, — Телегин покосился в сторону кучи б/у — бывшего в употреблении обмундирования.
— Что? — взревел старшина и сильным ударом сбил с ног генерал-лейтенанта, сорвал с него погоны, сдернул хромовые сапоги, рванул борт кителя.
Через час в камеру вошли еще двое; зверски избив генерала, они выкрутили руки, силой разжали челюсти и клещами вырвали золотые коронки вместе с зубами…
Избиение длилось почти беспрерывно: били ночью, днем, на рассвете; менялись следователи, палачи с полупудовыми кулаками, надзиратели с пустыми, выцветшими глазами и опухшими лицами, и только их жертва, потеряв счет дням, оставалась в луже крови, беспомощной, неспособной ни к физическому сопротивлению, ни к здравому осмыслению происходящего; жертву обливали холодной водой, тащили, как куль, в камеру, бросали на цементный пол, подсовывали к лицу какие-то бумаги…
Не добившись признаний в несуществовавшем заговоре, следователи МГБ на какое-то время оставили генерал-лейтенанта в одиночной камере, позволили спать ночью, вовремя приносили еду, не вызывали на допросы. «К чему бы это? — размышлял Телегин. — Может, разобрались и передумали? Ведь ничего подобного, о чем говорили следователи, и не было».
Человек почти всю жизнь живет надеждами, и если лишить его этого заложенного природой чувства, то в нем надламывается душевное равновесие и начинается медленное расслабление воли и мышц.
Телегин, по его требованию, ждал встречи с должностным лицом МГБ и возлагал большие надежды на это общение, которое, быть может, остановит все эти издевательства, побои, попытки добиться признания в том, чего не было, чего он, Телегин, никогда не делал, и когда ему сказали, что предстоит встреча с самим министром госбезопасности Абакумовым, он испытал двойное чувство. Надежда на освобождение не покинула его, но появилось смутное ощущение тревоги…
Ночь перед встречей с министром он почти не спал — мысленно выстраивал предстоящую беседу, готовил вопросы, вырабатывал ответы на предполагаемые уточнения министра.
Он увидел Абакумова с порога: тот сидел в кожаном кресле за огромным столом под портретом Дзержинского; неподалеку от окна, за небольшим столиком находились следователи, не раз избивавшие Телегина на допросах…
Абакумов зло выматерился, закурил, расстегнул крючки воротника кителя, хлопнул ладонью по столу.
— Давай условимся: откровенно признаешься во всем — облегчишь свою участь. Будешь молчать или отказываться от показаний, — мы вынуждены применить меры физического воздействия…
Абакумов надеялся на то, что Телегин «сломается» на первых допросах, потому и не спешил на встречу с генералом, важно прийти тогда, когда человек будет «готов» сказать все, что надо следствию, после чего можно идти на доклад к Лаврентию Павловичу. Встретив упорное нежелание оговорить Жукова, Абакумов взъярился:
— И не поможет тебе никто! Мы не забыли, как ты по-бл… поступил в сорок первом, когда позвонил товарищу Сталину о немецких танках! Паникер, сука! Мы все знали лучше тебя, но не спешили к товарищу Сталину, как ты, сексот несчастный! Решил выслужиться перед товарищем Сталиным! Не вышло! И не вздумай жаловаться — санкции на твой арест даны свыше. Понял?.. Полководцы, суки, стратеги х..! Попляшете теперь на каменном полу, пока не шлепнут вас всех вместе!
«Теперь стало все на свои места, — думал Телегин. — Им надо расправиться с Жуковым и нужны улики. Их пока у Берия и Абакумова нет. Но они им нужны, и они ни перед чем не остановятся, чтобы добыть их… Берия не забыл тот мой звонок Сталину, теперь мстит».
В камере Телегин бессильно опустился на пол — ноги не держали, закрыл глаза и почувствовал, как по щекам покатились горячие слезы…
В феврале 1948 года Телегина перевели в Лефортовскую тюрьму. Не успел надзиратель закрыть дверь, как в камеру ввалились следователи Соколов и Самарин и после нескольких вопросов повели Телегина в следовательскую. И на этот раз Телегин отказался оговорить Жукова и других «заговорщиков», вызвав гнев следователей. Оба они набросились на едва державшегося на ногах генерала и принялись избивать его резиновыми дубинками, стараясь нанести удары по пояснице, отбить почки, вызвав кровотечение, — это был их испытанный прием…
На третьи сутки, после избиения и пыток, Телегин попросил свидания с Абакумовым.
— Давно бы так! — рявкнул с порога помощник по кровавым делам Берия, узнав, что генерал Телегин попросил о встрече. — Тебя неплохо «отделали», ума-разума добавили. Вот бумага. Садись, пиши.
— Я прошу вас остаться в камере одного, — обратился Телегин к Абакумову.
Абакумов махнул рукой — следователи исчезли за дверью. Телегин с трудом сел за стол, взял ручку, долго не мог приспособиться, чтобы держать ее. Вздрагивающими от боли пальцами с трудом вывел: «Министру госбезопасности т. Абакумову. Прошу меня избавить от пыток. Прошу меня расстрелять. Телегин». Закончив писать, Константин Федорович протянул лист бумаги Абакумову. Тот зыркнул по неровным строчкам, вскочил со стула и, размахнувшись, со всей силой ударил Телегина в лицо.
— Ишь чего захотел, сука! Расстрелять мы тебя еще успеем! — кричал Абакумов. — Но после того, как ты, вошь сибирская, подпишешь все, что нам надо!
— Расстреляйте вот здесь, прямо в камере, у стены, — едва слышно, едва раздвигая разбитые губы, произнес Телегин, прижимаясь спиной к стене, ощущая ее холод.
— Нет, стоя мы тебе умереть не дадим! Ты подохнешь как бешеная собака в собственном дерьме, в кровавой луже! И не здесь, под Москвой, а на Колыме! Бросят тебя к крысам в помойную яму, чтоб ночью волки голодные тебя сожрали! Вот какая тебя смерть ждет! Легкой смерти не жди, нет! Эй! — зычно проревел министр, поворачиваясь, — зайдите! Эту суку в карцер! Налейте на пол холодной воды — ему жарко. Пусть поостынет!
