Первого секретаря Крымского обкома партии, бывшего председателя Ленинградского облисполкома Николая Соловьева вызвали в ЦК ВКП(б), торопили с прибытием: его, Соловьева, якобы ждал сам Маленков. Выручил генерал армии Маркиан Михайлович Попов, знакомый по Ленинградскому фронту, — предложил воспользоваться самолетом командующего войсками Таврического военного округа. Первый секретарь обкома явился в секретариат ЦК, откуда его направили к Матвею Шкирятову — заместителю председателя Комиссии партийного контроля. Разговор, как обычно, шел о текущих делах, об урожае в Крыму, но разговор, как показалось Соловьеву, искусственно затягивался. «Милок» — так называл Шкирятов прибывших на беседы (так называли и самого Шкирятова), — казалось, явно не спешил.
— Ты, милок, ступай, почитай часочка полтора-два газетки, а мы тебя вызовем.
Соловьев вернулся через час с четвертью — не усидел в холле за газетами, настораживала искусственная затянутость беседы.
В конце беседы «случайно» позвонил министр госбезопасности Абакумов и попросил Соловьева заглянуть к нему. Николай Васильевич сел в машину и отправился на Лубянку, откуда он не вышел и исчез бесследно… Лишь единожды его видел в подвале Лефортовской тюрьмы работавший в годы войны секретарем Ленинградского обкома, а впоследствии, перед арестом, первым секретарем Новгородского обкома, чудом избежавший расстрела Григорий Харитонович Бумагин.
Особенно больно и долго мстил Берия за обиду в годы войны Николаю Вознесенскому. Вслед за ним арестовали его сестру — секретаря Куйбышевского райкома партии Ленинграда Марию Алексеевну Вознесенскую, брата Александра Алексеевича, работавшего ректором Ленинградского госуниверситета, а потом министром просвещения РСФСР. Почти двадцать членов семьи Вознесенских по указанию Берия и Абакумова было репрессировано. Не пожалели 85-летнюю мать Вознесенского — Любовь Георгиевну. Ее сослали в Сибирь, в Туруханский край, туда, где когда-то при царе ходил на охоту, ловил рыбу, участвовал в пьяных загулах рыбаков будущий «отец всех народов». Там и сгинула Любовь Георгиевна Вознесенская.
Всю осень сорок девятого года продолжались массовые аресты с применением испытанных в подвалах Лубянки и камерах Лефортовской тюрьмы пыток и истязаний.
Основательно «обработанного» костоломами Абакумова секретаря ЦК Алексея Кузнецова допрашивали Маленков и Булганин в кабинете Берия (был такой и в Лефортовской тюрьме!), добиваясь от измученного, зверски избитого, в синяках и кровоподтеках, признания в предъявленных ему следствием преступлениях. Но честный, порядочный коммунист долго молчал, пока Берия, Маленков и Булганин не приложили рук своих к скуластому, в кровь разбитому лицу секретаря ЦК. Сказал, что ни в чем не виноват, никаких сепаратистских замыслов у него не было и нет…
Избиения и пытки продолжались весь 1950 год; арестованных подвергали зверским издевательствам, свирепым истязаниям, беспощадному садизму, угрожая расправиться с женами, матерями и детьми. Пытаясь окончательно сломить обессилевших людей, костоломы Абакумова безжалостно расправлялись с теми, кто отказывался подписать протоколы допросов, надолго отправляя обвиняемых в карцер, лишая их возможности слышать человеческую речь, шум ветра и удары капель дождя о тюремный подоконник. Избитые, с кровоточащими ранами, с посиневшими и отекшими от побоев лицами, люди теряли счет дням и ночам, переставали ощущать холод ледяного пола камер-одиночек, подолгу пребывая в бессознательном состоянии. Их обязывали под страхом новых пыток заучивать наизусть нужные сатрапам Берия показания для суда, строго карая за малейшие отступления от написанных следователями текстов. Арестованным внушали необходимость этих показаний в целях воспитания членов партии на «их ошибках, их враждебной деятельности», преподнесения урока для других коммунистов. «Любой приговор, — утверждали следователи, — не будет приведен в исполнение». В ход шли обман, шантаж, угрозы и оскорбления.
Избивали всех без особого разбора, даже тех, кто еще находился в чреве матери. Арестованную из семьи Вознесенских, беременную женщину во время допроса били сапогами в живот до тех пор, пока измученная пытками женщина не изошла безумным криком, а ее истерзанное тело не выдавило из своего чрева синюшный комочек мертвого человечка…
Жену секретаря ЦК ВКП(б) Алексея Кузнецова Зинаиду Дмитриевну заковали в кандалы (это бывало нередко!), били, наслаждаясь криком теряющей силы женщины, угрожали электрическим стулом. Не добившись нужных им показаний, затащили в узкую темную комнату, бросили на пол и открыли краны специального душа, из которого под мощным давлением ударили струи кипящей воды…
Допросы велись едва ли не всем руководством МГБ: от рядового следователя Путинцева до самого министра Абакумова; наверное, не стоило бы выделять кого-то, все усердствовали и старались изо всех сил, словно соревнуясь между собой в жестокости, озверении, неистовом желании заполучить от едва живого человека новые признания в преступлениях, никогда не совершенных им.
Особой жестокостью отличался ограниченный интеллектуально, не получивший даже среднего образования (хотя работники с высшим образованием истязали на допросах подследственных с не меньшим усердием, а, наоборот, более изощренно и иезуитски), не прочитавший ни одной книги, кроме «Краткого курса ВКП(б)», открыто заявлявший о вреде культуры («она расслабляет организм, а в нашем деле это плохо»), выросший в должности до начальника следственной части по особо важным делам МГБ СССР, до звания полковника, изуверски пытавший академиков, министров, секретарей ЦК и обкомов, низкого роста (чтобы казаться выше, заказывал сапоги на высоком каблуке), подтянутый, красивый мужчина, любивший заглянуть в зеркало, Михаил Рюмин, по прозвищу работников аппарата — «Минька». Встретишь такого на улице и залюбуешься. Всем мужчина хорош: и статью, и лицом — румянец на пухлых щеках, и походкой, и аккуратностью; хромовые сапоги постоянно начищены до блеска, подворотничок коверкотовой гимнастерки всегда ослепительной белизны, во время допросов любил сосать леденцы. Подследственные женщины, впервые попавшие на допрос, радовались: «Красавец-мужчина. Этот не станет ни приставать, ни руки выкручивать».
Но все это представление о порядочности и красоте лопалось с первых слов:
— Будешь, сука, говорить все или, б… тифозная, будешь отнекиваться? «Не видела», «Не слышала», «Не знала…» Видела, какие у нас в коридорах мужики? Жеребцы! Не будешь подписывать, что мы напишем, — сразу трех вот таких с медвежьими харями и жеребячьими х… на тебя. Поняла? Разделают так, что матку наизнанку вывернут!
Рюмин добивался показаний даже от тех, кто выстоял все адовы темницы Лубянки или Лефортова, не соглашаясь с предъявленными МГБ обвинениями. Обладая огромной физической силой, он с бычьим упорством истязал жертву до тех пор, пока сам не падал на стул в изнеможении; случалось, вызывал врача для перевязки потрескавшихся от ударов рук… Ограниченный и грубый, высокого о себе мнения, Рюмин быстро приглянулся таким же, как и он, из кожи лез вон, чтобы быть на глазах у начальства. В кабинеты Берия и Абакумова входил по-кошачьи, бесшумно.
Устав от избиений при допросах очередной жертвы, Рюмин поднимался в свой кабинет, садился за стол, выпивал стакан водки, брал в руки карандаш и, склонив голову набок, старательно выводил буквы докладной многостраничной записки на имя товарища Сталина. Его давно подмывало написать вождю всю, как он любил повторять, «историческую правду» о своем непосредственном начальнике — министре госбезопасности Абакумове.
