Губернатор (выходит из канцелярии во двор). Что такое здесь?
Адъютант. Действительно расшумелись. Губернатор. Телеграфируй в Ховринский полк. Вызывай сотню!
Во двор двое конвоиров выводят Сталина.
Губернатор. Это кто такой?
Начальник тюрьмы. Иосиф Джугашвили. Из-за него все разгорелось.
Губернатор. Перевести его в другую тюрьму.
Сталин. Прощайте, товарищи!
Трейниц. Опять демонстрируете?
Сталин. Это – не демонстрация. Мы попрощались. А с вами еще увидимся.
Начальник тюрьмы. У, демон проклятый!
Надзиратель ударяет Сталина ножнами. Сталин вздрагивает, но идет дальше.
Сталин. Мы еще со всеми вами встретимся!
Действие четвертое
Кабинет Николая II в Петергофе. В кабинет заходит министр юстиции.
Николай II. Что у вас в портфеле?
Министр. Дело о государственном преступлении, совершенном крестьянином Горийского уезда Тифлисской губернии Иосифом Виссарионовичем Джугашвили.
Николай II. Крестьянин? Как посмел?!
Министр. Он проходил курс в духовной семинарии в Тифлисе.
Николай II. Срам! Другого слова не найду. Срам!
Министр. Обвиняется в подстрекательстве батумских рабочих к стачкам и участию в демонстрации. Подлежит высылке в Восточную Сибирь на три года, под гласный надзор полиции.
Николай II. Утверждаю.
В конце действия на квартире, где собираются рабочие-подпольщики, появляется небритый, заросший щетиной молодой мужчина в пропылившейся одежде, сбитых сапогах. Говорит о том, что он проделал немалый путь. Он настолько промерз, что не может много говорить. Мужчина бросается к печке, где горит огонь, и буквально прилипает к ней телом. Дрожащей рукой хватает с печи сухарь и жадно грызет его. Он измотан до предела, но бросает радостный взгляд на присутствующих.
Порфирий и Наташа. Он вернулся!
24 июля 1939 года
Так заканчивается пьеса «Батум», без всяких объяснений запрещенная к постановке Сталиным, что стало самым сильным и трагическим ударом в жизни Булгакова. Он пытался оправиться от него, но тщетно. Какие сцены или даже отдельные фразы из пьесы заставили Сталина запретить ее? Может, слова о том, что его наружность не производит особого впечатления? Даже сказанные противником? Его запанибратские разговоры с уголовниками в тюрьме? Уверенность рабочего Реджеба, что жизнь можно улучшить только при помощи денег? Недоверие к силе воздействия на людей прокламации? Церковное прозвище «Пастырь»? Усталый, измотанный вид после побега из Сибири? Малое количество фактов, показывающих его стальной характер?
Наиболее вероятная версия запрета пьесы видится в другом. До недавнего времени, а может, и сейчас, в Батуми на одной улице, почти друг против друга, открыты два музея: Сталина и Краеведческий музей, где на центральном стенде располагались фотографии и краткие биографии членов первого горкома партии, уничтоженных по указанию Сталина в годы репрессий (1937–1938 годы), то есть перед самым чтением вождя пьесы Булгакова. Не исключено, что среди них были соратники молодого Сталина, и хотя автор пьесы давал рабочим редкие имена: Сильвестр, Порфирий, Дереспан, Реджеб, образы их легко угадывались Сталиным и вызвали его негодование.
Прочитав пьесу «Батум», вождь пришел в ярость. Потом высказался о ней довольно мягко: «Пьеса хорошая, но показывать ее нельзя». По каким причинам – не объяснил. Возможно, по вышеприведенным. Не исключено, что и по другим. Вспомните сцену из пьесы, где молодой Сталин встречается с абхазцем Реджебом, который говорит, что тот печатает по ночам фальшивые деньги, и спрашивает, когда он будет раздавать их людям. Сталин отрицает это, утверждает, что по ночам печатает прокламации, в них рассказывается о том, как можно улучшить жизнь людей без денег. Реджеб слушает Сталина недоверчиво. Кажется, что в этом разговоре нет ничего криминального для будущего вождя большевистской партии, если бы большевики для пополнения партийной кассы уже не занимались подделкой денег, о чем на основе известных фактов рассказывает крупный писатель русского зарубежья Марк Алданов: «Первоначально была сделана попытка организовать печатанье фальшивых ассигнаций в Петербурге при содействии служащих Экспедиции изготовления государственных бумаг. Но в последнюю минуту служащие, с которыми велись переговоры, отказались от дела. Тогда Ленин перенес его в Берлин и поручил, в величайшем от всех секрете, “Никитичу” (Красину). Однако маг и волшебник большевистской партии, так изумительно сочетавший полное доверие Ленина с полным доверием фирмы Сименс, оказался не на высоте своей репутации. На высоте своей репутации оказалась германская полиция. Раскрытое ею дело вызвало в ту пору немало шума». Булгаков очень тонко и умело напоминает об этом деле в своей пьесе, говорит словами абхазца Реджеба о том, что иначе, чем деньгами, нельзя улучшить жизнь людей, но эта крамольная для большевиков мысль, наверное, и привела Сталина в ярость. Не могло удовлетворить и то, что Булгаков не возвеличивал его заслуги в революции, приводит те факты, что были известны. Они нисколько не расходятся с биографией вождя, с иронией описываемой Марком Алдановым: «Жизнь Сталина поистине может служить уроком смирения для деятелей департамента полиции. Хороша была ссылка, из которой человек мог бежать пять раз. Недурно было и то, что Сталина мирно отправляли в ссылку. В вину ему вменяли какую-то “маевку”, устройство уличных демонстраций, нелегальные издания, руководство экономической забастовкой на батумских предприятиях Ротшильда, что-то еще в таком же роде. Эти “тяжкие” преступления должны были вызвать усмешку у людей, знавших настоящую работу Сталина. Он был верховным вождем так называемых боевиков Закавказья. И прославился среди них жестокими и кровавыми грабежами государственных банков для нужд партии».
Булгаков мог узнать об этом, прибыв в Батуми и Тифлис. Поэтому и был срочно снят с поезда, направлявшегося на юг.
В любом случае Булгаков не хотел умышленно обвинять Сталина в чем-то плохом, писал пьесу с присущими ему честностью и искренностью.
Глава двадцатая Почерк дьявола
Как бы ранее печально ни складывалась жизнь Булгакова, даже при самом плохом самочувствии, даже в моменты отчаяния, когда ему казалось, что звезда его творчества угасает, он не говорил, что «выбит из строя окончательно». И прежде временами его охватывало уныние, терзала тоска, но гениальное, сильно развитое подсознание рождало новые яркие интересные образы, мысли, сюжеты… А это означало, что он вернется к литературной жизни – для него единственно настоящей жизни, снова сядет за письменный стол и строчки, поначалу корявые, стилистически невыдержанные, потом более ровные и уверенные, начнут плыть по бумаге, как волны, перебегая с одного листка на другой. И вдруг он впервые выносит себе самый суровый приговор – с литературой, читай – с жизнью – покончено окончательно. «Так никогда не было», – замечает он. А что было? Кроме бесконечных сражений едва ли не за каждое свое произведение с парткомами, критиками и органами, курирующими искусство, была окрыляющая и восполняющая его силы любовь. Были обращения к Сталину, другим партийным начальникам с просьбами улучшить условия для жизни и работы. Сталин отмалчивался. Не ответил ни на одно его письмо, исполненное боли. Лишь однажды позвонил, пообещал подыскать какую-нибудь «простецкую» должность. Тем не менее Михаил Афанасьевич интуитивно чувствовал, что Сталин проявляет интерес к его творениям. Казалось бы, вождю в принципе ничего не стоило расправиться с вольнодумным писателем, отделаться от него навсегда – сослать в лагеря, наконец, инсценировать автокатастрофу. Почему же он ничего этого не сделал? Были причины, о которых уже говорилось. Но по всей вероятности, еще и потому, что он уважал Булгакова как писателя, считая поначалу невозможным для себя пустить в расход человека, доставлявшего ему своей пьесой искренне удовольствие. Кем был Сталин вне полученных им званий генералиссимуса, Вождя народов, Учителя и Отца всех народов? Он всю жизнь был и оставался обычным бандитом. Он привечал артистов, которые тешили его неприхотливую душу, безропотно выполняли все его заказы, не раздражали его критическими замечаниями. Понятно, Булгаков никак не мог принадлежать к их числу. Но были «Дни Турбинных». Современники писателя утверждали, что эта булгаковская пьеса, поставленная в Московском художественном театре, стала самым ярким событием в театральной жизни того времени. Она игралась на одном дыхании и представляла собой удачнейший сплав блестящих театральных сцен и концертных номеров. К тому же в ней участвовал изумительный актер и своего рода клоун – Михаил Яншин в роли Лариосика. Бандит, волею судеб оказавшийся во главе Страны Советов, млел от удовольствия, просматривая сцены с Яншиным – он посетил спектакль более двадцати раз.
