Но она все-таки его делает: «Политическая карьера Керенского связана с масонством. Да, он соблюдал царские союзы, но Франция была для него, как и для всех масонов, превыше всего. Как же можно было бросить Францию в такой час?! В свое время мне казалось, что Александр Федорович, со своей точки зрения, прав, ведь немцы стояли под Парижем. Париж пал бы в три дня, если бы русская армия помирилась с немцами. Он это, конечно, понимал. Поэтому до последнего, до 25 октября 1917 года, немцы старались наступать… Конечно, с точки зрения русского человека, Керенский мог сказать, что ради французов он дал возможность Ленину захватить власть. Если бы он арестовал Ленина в июле и замирился бы с немцами, революции могло не быть…»
Не будем строго судить писательницу, отказывать ей в праве на самые невероятные предположения и даже фантазии, но не исключено, что в словах Берберовой лежит невольная подсознательная благодарность Франции, приютившей ее после бегства из России, напоминание Франции о тех узах помощи и дружбы, что связывали эту страну с ее бывшей родиной. Нина Берберова, без всякого сомнения, была писательница чуткая и внимательная, но, видимо, эмоции порой чересчур захватывали ее. Ведь даже образ Керенского она явно искажает, говоря, что «сам он был лишен какого-либо чувства юмора и понимания комических положений, как своих, так и чужих». Вероятно, забыла приведенную выше его речь на заседании Думы, обращенную к министру, ведавшему Департаментом полиции, речь, полную юмора и иронии, разговоры о которой шли по всей стране. Объяснимо желание писателя высказать свое, отличное от других, мнение об известном герое, но не правильнее ли прислушаться к нему самому, когда он говорит, что в основе его деятельности и других масонов всегда лежало «благо народа», сопереживание «чаяниям народа».
Я никогда не задумывался, есть ли в Советском Союзе масонская организация. Считал, что никакой тайной группировки быть просто не может, не ускользнула бы она от внимания известной силовой организации и была бы уничтожена, хотя бы в период кампании по борьбе с космополитизмом. Поэтому я был буквально поражен, когда в курортном поселке Коктебель, в Доме творчества писателей, мне об этом рассказал поэт, человек добрый, тем не менее решивший проверить – отношусь я к масонам или нет. Мое неподдельное недоумение убедило его в обратном и он серьезно посоветовал мне нигде об этом не говорить, если я не хочу обрести неприятности и едва ли не смертельных врагов. Он мне назвал фамилии лишь двух масонов – бывшего главного редактора крупного журнала и его заместителя, якобы ставшего секретарем масонской ложи. Я заподозрил поэта в недобром отношении к редактору журнала, который не нашел места в своем издании для его творчества. Я сам, мягко говоря, недолюбливал этого редактора, бывшего инструктора то ли горкома, то ли обкома партии, направленного в журнал с большим тиражом для строгой цензуры поступающих туда произведений. И он исправно справлялся с поставленной задачей, печатая талантливых авторов редко и в малом объеме и заполняя журнал полуграфаманскими, никого не задевающими поэзией, прозой и вялой критикой. Кстати, он сам чистился поэтом, весьма плодовитым, но примитивным, писал тексты для оптимистичных песен, и, если о любви, то обязательно счастливой. Я забыл бы услышанное в Коктебеле, но вспомнил свои отношения с главным редактором журнала, одно его заявление в мой адрес, необъяснимое до сих пор, и задумался.
В журнале выходили мои сатирические рассказы, но, когда я сдал туда повесть, принятую отделом прозы, то печатание ее стало переноситься из года в год. Кажется, на пятый год я спросил у главного редактора о реальном сроке выхода моей повести.
Тот перевел взгляд с потолка на меня, глаза его затянули белки и зрачки еле просматривались, наверное, от постоянной лжи, что случалось с другими подобными ему функционерами.
– Надо объединяться! – решительно произнес он. – Надо объединяться!
Я был ошеломлен этими словами. Ведь редактор прочитал мою повесть и лестно отозвался о ней на собрании в редакции, о чем мне рассказала моя приятельница, работник журнала, милая скромная девушка, ставшая в последствии женой главного редактора. Ведь он знал мое отношение к жизни, мои мысли и взгляды. Ведь именно это, как я считал, определяет духовную близость людей. С кем же я должен был объединяться? Неужели редактору, как я думал человеку, как я думал признающему демократические ценности, нужно было что бы я где-то поставил свою подпись официально и поклялся им в своей преданности? Вошел в какую-то группу людей? В какую группу? Я тогда не мог понять – в какую. И зачем это было нужно? Кому? Я выступал в литературных концертах, проводимых в Центральном Доме литераторов, вместе с Фазилем Искандером, Булатом Окуджавой, Беллой Ахмадулиной, Юрием Левитанским, Владленом Бахновым. Разве этого было мало, чтобы оценить и понять направление моего творчества?
– Тебя хотели принять в масонскую ложу, – объяснил мне коктебельский поэт, – а ты, дурак, отказался! И твою повесть, конечно не напечатали.
– Разумеется, – вздохнул я, – она восемь лет пролежала в журнале и я сам забрал ее – не выдержали нервы. Слишком велико было напряжение. Ведь публикация в столь крупном журнале с миллионным тиражом, облегчила мне выход книги и вообще литературную жизнь. Я был далеко не одной «жертвой» этого редактора. Он много лет морочил голову моему другу – писателю Валерию Медведеву, автору знаменитого «Баранкина», и не опубликовал его отличный роман «Свадебный марш». А вот молодой способной писательнице из Ташкента повезло. При мне заведующая отделом прозы журнала вошла в комнату редактора по юмору и спросила:
– Виктор, ты знаешь, они от нас требуют печатать периферийных авторов. Пришла повесть из Ташкента, не ахти какая, но терпимая. Автор Рина Дубина. Как ты думаешь, она не еврейка?
– Не знаю, – ответил редактор, – фамилия ни о чем не говорит.
– Попробуем напечатать, – осторожно решила заведующая.
После начала перестройки журнал с прежним содержанием и тиражом существовать не мог и его начальник, опасаясь неминуемых неприятностей от авторов, которым несправедливо отказывал в публикации, уехал за рубеж, в Израиль, благо его новой женой стала еврейка. Перед отъездом он направил в «Литературную газету» статью, в которой каялся перед обиженными им писателями. Много лет отсутствовал. Вернувшись в Москву, вел себя выжидательно, на книжной ярмарке при встрече бросился ко мне и обнял, как старого друга. Далее, что показалось мне удивительным, стали выходить его книги с ничуть не лучшими стихами, чем писались раньше, он завоевал телевизионный экран, провел творческий вечер аж в Кремлевском зале, куда был заказан путь и Белле Ахмадулиной, и Фазилю Искандеру, и Андрею Вознесенскому… Странно очень. Не помогли ли ему в этом его дружки-масоны, если они все-таки существуют. В любом случае и он, и его дружки, как личности далеки от масонов типа Керенского, и заботятся лишь о своем благополучии, не думая ни о чаяниях народа, ни о его благе.
Ни в коем виде нельзя сводить деятельность Керенского с принадлежностью к масонской ложе.
Думаю, проще, честнее проследить его жизнь постепенно, по ступенькам, приведшим его к всенародному признанию. Не случайность, не благоприятное стечение обстоятельств, а служба народу, многолетняя защита его на самых сложных политических процессах сделала Александра Федоровича любимейшим в России политиком, пусть на короткое время торжества демократии, путь к которой всегда сложен и не всегда благодарен. После Ленского расстрела по России прокатилась самая мощная волна забастовок. Взрыв накопившегося недовольства потряс страну. Всколыхнули народные массы и вызвали возмущение события 4 апреля 1912 года на берегах реки Лены, более чем в двух тысячах верст от железной дороги на золотых «приисках англо-русского товарищества „Лензолото“. Бастовавшие уже свыше месяца рабочие мирно шли с одного прииска на другой, где находилось управление. Они знали, что в эту ночь был арестован их стачечный комитет, и они собирались предъявить хозяевам требования об освобождении товарищей. Но, так же как 9 января 1905 года, они были расстреляны без всякого предупреждения. По данным газеты „Звезда“, убитых оказалось 270 человек, раненых 750. Эта бессмысленная расправа над людьми, живущими в скотских условиях, в грязных, наскоро сколоченных бараках, трудившихся по 15–16 часов в сутки, обираемых штрафами, при мизерной зарплате, нашла такой силы отклик в стране, что привела к забастовке семисот тысяч рабочих и вынудила правительство направить туда для рассмотрения комиссию во главе с бывшим министром юстиции С. С. Манухиным. Состав комиссии вызвал подозрение в возможности необъективного ведения следствия. Поэтому Дума создала собственную комиссию для независимого расследования. Руководить ею был назначен тогда еще не член Думы, но уже известный молодой адвокат Александр Федорович Керенский.
