Мы еще не раз заглянем, углубимся, в дневники Гиппиус, а пока вернемся к хронологии событий.
18 февраля забастовала одна из мастерских Путиловского завода. Во всех цехах состоялись митинги. Рабочие избрали делегацию для предъявления требований к дирекции. Директор пригрозил расчетом. 22 февраля завод был закрыт, в результате чего на улицу выбросили тридцать шесть тысяч человек. 23 февраля критическое положение с продовольствием обсуждалось в Думе. Керенский, чье выступление ожидали, считая, что он держит руку на пульсе времени, сказал: «Путиловцы просили меня передать вам, что они сделали все, чтобы закрытие завода не состоялось… и даже согласились вернуться на работу на старых условиях, но увидели объявление о закрытии завода. Таким образом, остались без работы десятки тысяч петербургского населения, самого голодающего и обездоленного». Дума ответила недовольным шумом. Депутаты расселись по фракциям, спорили, бурно обсуждая услышанное.
В конце заседания Думы Милюков внял требованиям рабочих об улучшении продовольственного снабжения в городе. Наметил меры для этого. От имени группы трудовиков Керенский внес предложение о восстановлении на работе всех уволенных путиловцев, о возобновлении работы завода. Дума приняла его предложение, но, к сожалению, попытка Думы положить конец провокационным действиям администрации завода и правительства запоздала. В тот же день началась всеобщая стачка, о которой еще в январе полиция доносила правительству: «Идея всеобщей стачки со дня на день приобретает новых сторонников и становится популярной…»
Невский проспект и прилегающие к нему улицы были запружены толпами людей. Вечером командующий войсками Петроградского военного округа генерал Кабалов получил распоряжение из Ставки: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай II».
Приказ царя взволновал Кабалова. На допросе в следственной комиссии после Февральской революции он признался: «Эта телеграмма… как вам сказать? – чтобы быть откровенным и правдивым… она меня хватила обухом… Как прекратить завтра же? Сказано: „Завтра же…“ Когда говорили: „Хлеба дать“, – дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись: „Долой самодержавие“, какой же тут хлеб успокоит. Но что же делать? Царь велел. Стрелять надо».
25 февраля против народа были брошены казачьи отряды. В тот же день Дума собралась на свое последнее и самое короткое заседание. Для думцев было очевидно, что спасти себя они могут, только продолжая заседания. И как они и ожидали, в ночь на 27-е заседание Думы было прервано царским указом, на котором князь Голицын поставил дату – 25 февраля. На следующий день направлявшихся к Невскому демонстрантов встретил беспощадный огонь. Стрельба шла весь день. По справке охранного отделения, только на одной Знаменской площади полицией было подобрано сорок убитых и столько же раненых, не считая тех, что демонстранты унесли с собой. Но уже утром 27 февраля войска стали переходить на сторону восставшего народа. Начался мятеж в резервных батальонах гвардейских частей. Кавалерийские части, вызванные с фронта, не прибыли в столицу. В то же утро правительство Голицына перестало существовать. «Смерть так смерть, – говорили солдаты, – но в своих стрелять не будем». Жандармов и упорствующих офицеров вылавливали, обезоруживали и в пылу борьбы истребляли. Горели полицейские участки. Несмолкаемое «ура» перекатывалось из района в район.
Глава восьмая
Революция? Да!
Накренился державный трон, словно кто-то залихватским ударом кованого сапога надломил одну из его ножек и принялся за остальные.
Узнав о неповиновении солдат Волынского полка, отказавшихся стрелять по восставшим, Керенский поспешил в Думу, считая необходимым найти контакт думцев с военными. Родзянко еще пытался утихомирить народ, цепляясь за старую власть, разослав телеграммы царю и командующим фронтов: «Положение серьезное. В столице – анархия. На улице идет беспорядочная стрельба. Нужно немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство…» Ответа не последовало. Полки солдат, без офицеров, покидали казармы и заполняли улицы. Представители левой оппозиции – Некрасов, Ефремов, Чхеидзе и Керенский – решили провести очередную сессию Думы, не считаясь с царским декретом об ее устранении. Некоторые думцы, включая Родзянко и Милюкова, медлили, ожидая дальнейшего развития событий. Дума все-таки собралась, но не как обычно в Белом зале, а в полукруглом, показывая этим новый характер своей работы. Для «водворения» порядка в Петрограде и для сношения с учреждениями и лицами» Советом старейшин был избран Временный комитет, куда вошли М. В. Родзянко, В. В. Шульгин, П. Н. Милюков, Н. В. Некрасов, С. И. Щидловский, И. И. Дмитрюков, А. И. Коновалов, В. А. Ржевский, В. Н. Львов, А. Ф. Керенский, Н. С. Чхеидзе. Крайне правые депутаты с политической арены исчезли. После часа дня у здания Думы появились солдаты Преображенского полка. Окруженные горожанами, они выстроились вдоль противоположной стороны улицы. Лишившись командиров, они были возбуждены и несколько растерянны. Не теряя ни минуты, даже не накинув пальто, к ним через центральный вход ринулся Керенский. Лицо его сияло. Он так долго ждал этого момента. От имени Думы он приветствовал восставших. Солдаты окружили его. Керенский попросил их следовать за ним, чтобы разоружить охрану, но она уже разбежалась. Солдаты и горожане заполнили Екатерининский зал. Керенский произнес перед ними речь, прерываемую радостными криками слушателей. У них не было сомнения, что революция свершилась. Люди хотели знать, как Временный комитет поступит со сторонниками царского режима. Керенский сказал, что наиболее опасных из них арестуют. Однако люди с улиц не должны брать в свои руки осуществление закона. Потребовал, и в строгой форме, не допускать кровопролития. На вопрос, кто будет арестован первым, ответил, что им должен стать бывший министр юстиции, председатель Государственного совета Щегловитов. Он был арестован в тот же день в четвертом часу и доставлен в Думу. Родзянко, друживший с ним, пригласил его в свой кабинет. Между ними стал Керенский и сказал Родзянко:
– Нет, Щегловитов не гость, и я не допущу его освобождения.
Затем обратился к арестованному:
– Вы Иван Григорьевич Щегловитов?
– Да.
– Прошу вас следовать за мной. Вы арестованы. Ваша безопасность гарантируется, – четко, по-деловому произнес Александр Федорович, без намека на театральность, без позы и актерства, приписываемых ему политиком, носившим кепку и держащим руки в карманах брюк, что никогда не считалось признаком культуры.
Он сощурил глазки, когда, «томясь в Швейцарии», узнал о революции на родине. Он быстро нашел объяснение случившемуся, которое устраивало его: «Если революция победила так скоро и так по внешности „радикально“, то лишь потому, что в силу чрезвычайно оригинальной исторической ситуации слились вместе… заговор англо-французских империалистов, толкавший Милюкова, Гучкова и К° к захвату власти в интересах продолжения империалистической войны… и массово-народное (беднейшее население городов и деревень) движение революционного характера за хлеб, за мир, за настоящую свободу». О Керенском ни слова. Его не отнесешь ни к капиталистам, ни к бедноте. Ленин давно присматривался к этому смелому адвокату, который не на словах, а практически боролся за права народа. Особенно раздразнило Ленина участие Керенского в защите большевистской «пятерки», лишенной думской неприкосновенности. Он, по существу, подорвал возможность вести вокруг них агитационную кампанию против буржуазии. Ленин ревновал его к сближению с рабочими, к популярности среди них, ревновал жестоко, затаив ненависть, ожидая удобного момента, чтобы вылить на него поток грязи. Он набил руку на «обличении» политических оппонентов и конкурентов. Ждал, когда подойдет очередь Керенского. Предвидел, что революция может возвысить этого целеустремленного человека и весьма убедительного оратора. Даже забыл, что придется воевать с земляком, что вообще-то среди интеллигентных людей делать не положено. С земляком нужно искать общий язык, в крайнем случае заключить худой мир, но не воевать.
