– …Ваша фамилия? – услышал Воейков обращенный к нему вопрос бритого штатского в дверях его купе.
– Я Воейков. А вы кто такой?
– Я Керенский.
– А, Александр Федорович! Очень рад познакомиться!
– Я хотел побеседовать с вами, – сказал Керенский, – и поэтому попросил вас ехать в одном со мною поезде.
– Не просили, а, вероятно, хотели, – заметил Воейков.
– Будем считать, что так, – не смутившись и не обидевшись, ответил Керенский.
Немного спустя он вернулся в купе к Воейкову, где провел с ним несколько часов в беседе о царской семье и о войне.
С точки зрения генерала, Керенский производил впечатление человека нервно переутомленного, которому вот-вот сделается дурно, человека, не спавшего и проведшего на ногах не одни сутки и при этом много говорившего и делавшего, испытавшего немалые нагрузки. Воейков предложил ему имевшийся у него препарат брома, но Керенский без доктора не стал его принимать. Воейков обратил внимание на штатский костюм Керенского, а тот улыбнулся: «Я приказал Сенату собраться на совещание. Сенаторы, конечно, надели мундиры и ордена, а я приехал вот… как есть, вынул из бокового кармана подписанную Государем бумажку об отречении от престола, попросил ее заслушать, поклонился и уехал… Видимо, сенаторы были поражены этим приемом, а я дал им понять, что время формы миновало и что теперь нужно обращать внимание только на суть дела». Воейков не признается в своей книге, какое впечатление произвел на него рассказ Керенского, который затем говорил, а по мнению генерала, «хвастал своими успехами в течение последних дней на заседании рабочих и солдатских депутатов в Петрограде, а сегодня – в Москве, и выразил уверенность, что новая Россия под их руководством покажет всему миру чудеса. Говорил, что убежденность в этом дает ему сдержанность, проявляемая Советами, держащими всю власть в своих руках». Сомнительно выглядит последняя фраза Керенского в изложении бывшего дворцового флигель-адъютанта, поскольку Советы передали власть Временному правительству.
В течение пути Александр Федорович посылал к генералу своих прапорщиков, предлагая вплоть до выхода из вагона в Петрограде чаю, закусок и прочего. Внешне (а может, искренне?) держал себя любезно; по его воспоминаниям, он принял решение арестовать Воейкова, чтобы оградить его от народного гнева, его арест – вопрос очень непродолжительного времени, просил относиться к нему с полным доверием, добавив, что он, как министр юстиции, сделает все, чтобы ему помочь.
На Николаевском вокзале Петрограда в ожидании приезда Керенского собралась огромная толпа, заполнившая платформы. Он воспользовался случаем и произнес речь, вернее – не мог не выступить перед людьми, ловившими каждую фразу, вылетавшую из его уст. Они специально пришли на вокзал, чтобы услышать своего кумира. Воейков запомнил несколько фраз из его речи, касавшихся самого генерала: «Я ездил в Москву, где лично задержал бежавшего от Государя Его Дворцового Коменданта генерала Воейкова, совершившего перед народом столько преступлений, он не избегнет суда… Товарищи, в моем распоряжении находятся бывший председатель Совета министров и министры старого режима… Они ответят, согласно закону, за преступления перед народом… Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась царская власть!.. Без суда никто наказанию подвергнут не будет. Всех будет судить главный народный суд!»
Воейков признаётся, что слова Керенского настолько подействовали на аудиторию, что, когда его выводили из вагона, настроение публики было весьма напряженное. Впрочем, суд над генералом вершился мягкий, временами казалось, даже формальный, и ему в конце концов удалось бежать. Он не мог простить Керенскому строгие тюремные порядки, скудную еду и другие жесткие условия содержания, равные для него и всех других заключенных. Обвиняет его в вывозе из Сибирской ссылки каторжан во главе с цареубийцами Желябовым и Екатериной Брешко-Брешковской. Воейков замечает, что офицеры разделились на две категории: оставшиеся верными присяге и подвергнутые гневу народному – и поддержавшие революцию, являвшиеся с красными бантами и встречаемые овациями народа.
Бывшему царедворцу не нравится приказ Керенского, объявленный населению, частям войск и народной милиции, по которому «немедленному аресту подлежат:
1) пьяные,
2) грабители,
3) оказывающие сопротивление,
4) все чины наружной и тайной полиции и корпуса жандармов,
5) все лица, производящие обыск без права на то».
Заядлый монархист и антисемит, Воейков негодует, что «интеллигенция, одураченная еврейской прессой, проявила невероятную радость по поводу своего освобождения, так что люди при встрече говорили друг другу: „Христос воскресе… Наконец-то мы свободны!“
В судьбе каждого человека есть взлеты и… не обязательно падения, есть просто обыденная жизнь с надеждой на возвращение чудесного чувства взлета – полета души. В жизни Керенского не было падений, что может показаться странным людям, знающим его биографию, тем более по советским источникам. Он ошибался, в конце жизни признавал: «Мы были наивны», его предавали, обманывали, но он упрямо шел к своей цели и добился ее, пусть ненадолго, и потом, как увидим, остался верен своим идеалам. Падения в полном смысле этого слова, когда он стал безучастным к жизни, – такого с ним не было. До последних дней. Человек может быть немыслимо счастлив даже день, два, неделю, месяц, год… Александр Федорович познал истинное счастье. Он писал: «Воспоминания о первых неделях существования Временного правительства связаны с самым счастливым временем моей карьеры». Возможно, он укорачивает этот период. А победы в труднейших политических процессах? А работа в Совете рабочих и солдатских депутатов? Ведь это он писал первое свое воззвание: «Вчера, 27 февраля, в столице образовался Совет рабочих и солдатских депутатов из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических представительств и групп. Совет, заседающий в Государственной Думе, ставит своей задачей организацию народных сил и борьбы за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России» (приводится в сокращении).
Молодой политик смутился, но в душе был безумно рад, что делегаты просили именно его составить это воззвание: «Александр Федорович, просим! Кто же еще, как не вы!», «Сам Бог велел! Не откажите! Мы вам верим!», «Будьте добры!»
Через несколько дней он вошел в первый состав Временного правительства, сделал шаг вперед, как казалось ему и всем. Он не мог заглянуть в слишком далекое и обманное будущее. Но если бы остался в Совете, как Чхеидзе, то, как человек принципиальный и культурный, по всей вероятности, возглавил бы этот орган, и Ленину потом трудно было бы обвинить его в каких-либо грехах: он отнюдь не меньшевик, человек из народа, любившего его, верившего ему, демократ до мозга костей. Но он вошел в правительство, которое Ленин называл чисто капиталистическим. Возможно, Советы пошли бы за Керенским, а не за Лениным. Но это предположение из области «если бы». Из одиннадцати членов правительства десять принадлежали к либеральным и умеренно консервативным партиям. «Я был единственным социалистом, и вскоре газеты стали практически называть меня „заложником революции“. Это определение нисколько не смущало Александра Федоровича. Большевистская печать считает введение его в правительство уступкой буржуазии народным массам и приводит в качестве подтверждения этого факта фрагмент из воспоминаний В. В. Шульгина о разговоре министра земледелия кадета Шингарева с товарищами по партии, состоявшемся накануне революции:
