Говорят, что во время войны Жуков не жалел солдат, пускал их на минные поля перед проходом танков, сохраняя таким образом военную технику и направляя солдат на смерть за родину. Александр Федорович лишь только призывал к этому, находясь в состоянии патриотической эйфории. Военный министр из штатских не отсиживался в тылу, знакомился с военным положением на месте событий, обсуждал их с командованием: «Возвращаясь в закрытой машине из поездки по Юго-Западному фронту, мы с Брусиловым попали в небывало сильную грозу. И именно в тот момент, когда в окна барабанил дождь, а над головой сверкали молнии, мы ощутили какую-то взаимную близость. Разговор принял неофициальный и непринужденный характер, как водится у старых друзей. По главным проблемам, стоящим перед Россией, наши взгляды в основном совпадали, и мы полностью отвергли бытующую в верхних эшелонах власти идею, что „русской армии больше не существует“. Мы успели обговорить множество вопросов, связанных с предстоящим наступлением, и я тогда решил… всю полноту власти в армии передать от Алексеева Брусилову».
Продолжая инспекционную поездку, Александр Федорович был обязан вместе с адмиралом Колчаком и начальником его штаба капитаном Смирновым выехать в Севастополь, чтобы уладить острые разногласия адмирала с Центральным исполнительным комитетом Черноморского флота и армейским гарнизоном. Адмирал Колчак был одним из самых компетентных руководителей российского флота. Человек смелый и эрудированный, с легкоранимой душой, он пользовался глубоким уважением среди офицеров и матросов и стал легендарным уже при жизни. После падения монархии он наладил отличные отношения с экипажами кораблей и сыграл положительную роль в создании Центрального комитета флота. И неожиданно для адмирала у него возник конфликт с комитетом. С обидой в душе, со слезами на глазах Колчак объяснял Керенскому: «Для матросов Центральный комитет значит больше, чем я. Я более не люблю их!» Последние слова растрогали Александра Федоровича. Он увидел перед собой честного, благородного человека, во многом близкого ему по характеру. Адвокат не может не уважать своего подзащитного, иначе не сможет достойно защищать его. Колчак не мог командовать матросами, потеряв к ним уважение, своего рода отцовскую любовь. Александр Федорович тактично уладил конфликт, разъяснив членам комитета, с каким добрым и умным человеком свела их судьба. Но вскоре возник более острый конфликт, и Колчак, даже не сообщив о своем решении правительству, сел в прямой поезд на Петроград, насовсем распрощавшись с флотом.
Александр Васильевич Колчак, позднее поименованный Верховным правителем России, в 1920 году был расстрелян большевиками. В Советском Союзе он числился оголтелым наймитом Антанты, к его имени было прицеплено немногим меньше ругательных эпитетов, чем к Керенскому. В некрологе Колчаку, написанном Иваном Александровичем Буниным, нобелевским лауреатом по литературе, есть такие слова: «Настанет время, когда золотыми письменами, на вечную славу и память, будет начертано Его имя в летописи Русской земли».
Александру Федоровичу не хотелось расставаться с Колчаком, общение с которым было ему полезно и дорого, но готовящееся наступление на врага требовало его внимания и усилий. В Москве он принимает парад войск Московского гарнизона, вылившийся в демонстрацию их преданности Временному правительству. Громким «ура!» встретили солдаты своего военного министра. Народ желал его видеть и слышать. Александр Федорович выступал на многочисленных митингах, его речи сопровождались несмолкаемыми аплодисментами. Но голова от них не закружилась. Чем больше энергии и души выплескивал он в своих речах, тем более сильный отклик находили они в сердцах слушателей. Он радовался, что они понимают его, верят ему, и это придавало силы. Вернувшись в Петроград, он выступает на съезде рабочих и солдатских депутатов. На фоне в общем-то праздничного и теплого приема его полномочными делегатами съезда Керенский не замечает, что против возобновления войны из 822 делегатов проголосовало лишь 200. «Из них только 105 большевиков. Вроде немного, но их усилиями по указке Ленина была проведена демонстрация с лозунгами: „Вся власть Советам!“, „Долгой десять министров-капиталистов!“ Нужную резолюцию Керенский получил, хотя меньшевики и эсеры не высказали ей своего полного одобрения. Следуя демократическим принципам, Керенский даже не подумал арестовать большевиков. Поскольку в стране есть большевистская партия, есть люди, отправившие на съезд делегатов-большевиков, они имеют полное право участвовать в общественной и политической жизни страны и войти в грядущее Учредительное собрание, которому они обещали доверить власть во всех своих резолюциях, решениях и даже лозунгах. Значит, по отношению к ним, к их безответственным словам надо проявлять терпимость.
Ум и сердце Керенского заполняли вопросы предстоящего наступления. Объезжая полки в районе фронта, Керенский на мгновение ощутил страх: вдруг солдаты не захотят пойти в бой? Вдруг его уговоры и призывы были для них недостаточно убедительными? Сомнения его рассеялись, когда после двух начальных дней наступления русские войска прорвали первую линию обороны противника. Позднее Нина Берберова, отнюдь не знаток военного дела и не политик, посчитала это наступление «искусственно подогреваемым». В какой-то мере она была права. После первых успехов, пленения нескольких тысяч немецких солдат, захвата десятка полевых орудий противника некоторые части решили, что задание ими выполнено и нет смысла продолжать наступление дальше, тем более что и они несли потери. Солдаты были измучены затянувшейся войной и не ожидали усиленного сопротивления врага. «Но главное было не в этом, – понимал Керенский, – если в период блистательного наступления Брусилова в 1916 году ему противостояли австрийские полки с военнослужащими из славян, мечтавших сдаться в плен русским, то в 1917-м перед русскими армиями стояли отборные германские части, поддерживаемые мощной артиллерией».
20 июля Керенский отправил секретную телеграмму министру иностранных дел Терещенко: «Союзники прислали тяжелую артиллерию на 35 процентов из брака, не выдержавшую двухдневную умеренную стрельбу».
Наступлением командовал один из самых способных генералов России – Антон Иванович Деникин. По признанию Керенского, отношения между ними были непростыми: с одной стороны, Деникин нуждался в нем как в посреднике между офицерами и солдатами, а с другой – испытывал неприязнь как к личности, ведущей слишком демократическую для него политику в правительстве. Деникин был из породы воинов-служак, с недоверием относившихся к штатским. С годами он стал мудрее и терпимее, более глубоко вникал в жизнь. Керенский не питал к нему враждебных чувств, но его грубый тон в обращении с солдатами не мог понравиться военному министру. В свою очередь, Деникина шокировали некоторые высказывания министра. Однако война с Германией, защита родины свела их, людей с разными характерами и уровнем культуры, объединила в достижении одной цели – победы над противником.
Их совместная деятельность на некоторое время была прервана неординарными событиями в тылу, где росло влияние большевиков. Писатель в эмиграции с 1921 года Николай Николаевич Брежко-Брежковский – автор романов о событиях революционных лет – «Белые и красные», «Царские бриллианты», «Дикая дивизия», утверждал, и не без оснований, что «Совет рабочих и крестьянских депутатов, державший в своих руках судьбу России и до поры до времени только терпевший Временное правительство, являл собою весьма пестрый зверинец. Главную роль в нем играла интеллигенция, замаскированная „под рабочих и под солдат“. Настоящие же рабочие и солдаты, допущенные из политических соображений, были на положении серой скотинки. Нужны были их голоса. Эти голоса серая скотинка слепо и покорно отдавала тем, кто ею руководил! Руководили сплошь германские и австрийские агенты. Было несколько офицеров Генерального штаба из Берлина и Вены. Надев солдатские шинели и забронировавшись псевдонимами, эти лейтенанты и майоры делали все зависящее от них и возможное, чтобы в самый кратчайших срок развалить еще кое-как державшиеся остатки и обломки русской армии и русского флота. Им помогали в этом большевики. Ленин и Троцкий». К сожалению, этот писатель не указывает, что на первых порах Советы действительно являли собой форму народной власти и «переродились» только на пятый месяц революции, когда туда пробрались большевики, руководимые немецкими агентами. Писатель, сторонник «крепкой руки» во главе страны, ненавидел Керенского, обвинял его в том, что он дважды спас Троцкого: «Когда преображенцы хотели его расстрелять и когда предотвратил его арест. И сделал это не потому, что Троцкий был симпатичен ему или же политически приемлем, а потому якобы, что Троцкий в глазах его был крупным революционным волкодавом, а он, Керенский, рядом с этим волкодавом чувствовал себя маленькой, беззащитной дворняжкой…» Его оскорбляли, придумывали о нем небылицы, но он оказался выше наветов и строил демократию. Цель писателя – унизить руководителя революции, принизить его деятельность, по-своему истолковать непреклонное желание обойтись без жертв даже со стороны противников. Тем не менее писатель вынужден признать: «Керенский со свойственным ему истерическим пафосом, восклицал, что как до сих пор его рукой не подписано ни одного смертного приговора, так и впредь не будет подписано. Это говорилось для популярности, говорилось в толпу, на митингах, с театральных подмостков и с арены цирка… после доброй порции кокаина». Для того чтобы оболгать ненавистного ему приверженца демократии, писатель, автор правдивого романа «Дикая дивизия», опускается до явной лжи, пытается убрать из истории имя человека, сначала отменившего смертную казнь в стране, что приблизило Россию к самым цивилизованным странам мира, а потом, восстановив во фронтовых условиях, чтобы карать дезертирство и неповиновение требованиям командиров. Мало того, играя на самых низменных чувствах обывателя, писатель объясняет ему, что Керенский боится потерять власть, ибо «тогда прощай вина из царского погреба, прощай императорский поезд, беседы по прямому проводу, выступления на митингах с поклонницами-истеричками».
