Здесь легко возразить Наживину – не вся. Иван Алексеевич Бунин, часто живя в деревне, хорошо разглядел этого примитивного человека и писал, что большевики лучше знают своего клиента, чем господа из Временного правительства. Может быть. Во всяком случае Керенский знал, много разъезжая по стране с адвокатской миссией, бывая в российской глубинке. Он надеялся достучаться, добраться до сердечных струн людей, разбудить в них самосознание. И тут прав Наживин: «Керенский непоколебимо верил в силу слова: стоит только сказать на митинге речь покрасноречивее и посердечнее, что стоит отпечатать несколько миллионов популярных брошюр, и дело будет в шляпе… Словом, еще несколько усилий, и серенький человек повседневности станет светлым и гордым гражданином вселенной». С этим выводом Наживина нельзя не согласиться, но не с утверждением, что «был Керенский, как и вся интеллигенция, бесхарактерен», он мог еще говорить о «крови и железе», но в жизни крови боялся, а с железом не знал, что делать». Не боялся он крови, а не хотел ее, не терпел насилия и отказывался применять его. Александр Федорович ужаснулся, когда в центре Москвы многотысячная толпа, будучи не в силах задержать его затканного красными розами автомобиля, восторженно шарахнулась перед ним на колени. «Рабы, несчастные рабы, как глубоко сидит в людях навязанное им в течение веков рабство», – побледнел Керенский. Писатель Наживин по поводу этого случая заметил: «Шарахнуться на колени гражданам свободнейшей в мире республики, видимо стоило недорого, ну а умирать за свободнейшую в мире республику, не успев даже насладиться ее благами, – дело совсем другое».
Это происходило на четвертый год бескомпромиссной жестокой войны. И Керенский призывал измученный войною народ к защите республики. Действовал не силой, не принуждением, а словом. Иначе не хотел и не мог.
Глава тринадцатая
Жаркое лето
Лето недолго длится в России, особенно в ее северной части, но в 1917 году в Петрограде оно было необычным. Недостающие градусы, казалось, добавляла накаленная обстановка. Большевики устроили июньскую демонстрацию, затем июльскую, закончившуюся их полным поражением. С 3 июля они предприняли первую попытку захватить власть, и на редкость неудачно. Резко упало членство в партии, ушедшей в подполье. В нескольких провинциях большевистские организации самораспустились и исчезли вовсе. До 6 августа их пропаганда прекратилась.
Казалось, что страна получила возможность оправиться от потрясений последних месяцев. Люди могут расслабиться и насладиться отдыхом на лоне природы, на берегах рек и озер, под пышными кронами деревьев, забыться в ожидании благостных перемен, которые сулила новая жизнь, новая власть. Александр Федорович с начала мая все реже и реже появлялся дома, и вскоре на дверях его квартиры можно было вывесить объявление: «Ушел в революцию». Так и было на самом деле.
Семья не притягивала его. Он интересовался – здоровы ли дети, не более. Знал, что Ольга обеспечена всем необходимым, и о благополучии семьи не беспокоился. Ольга поняла, что его не вернуть, и при редких встречах обменивалась с ним ничего не значащими фразами. Она еще любила его и однажды, глядя на его усталое лицо, тени под глазами, сочувственно произнесла:
– Устаешь, Саша. Я вижу. Может, тебе надо помочь?
– Нет! – нервно ответил он. – Я жив-здоров!
– Я слышала, слишком много выступаешь. Митинги затягиваются. Ты не жалеешь себя.
– Не спорю! – вдруг воскликнул Александр Федорович и оживился. – Это моя жизнь! Понимаешь? Моя жизнь!
– Понимаю, – грустно вымолвила Ольга, – а дети, они взрослеют… Ты с ними не общаешься…
– Да, – посмотрел в глаза жене Александр Федорович, – зато им никогда не будет стыдно за своего отца! Они будут гордиться им! Или я не прав?
– Прав, Саша. Мне завидуют соседи, незнакомые люди, когда узнают, что я твоя жена. Какие-то студенты принесли цветы. Наверное, для тебя. Приходили юнкера, спрашивали, не могут ли что-либо сделать для меня, даже сбегать за покупками.
– Вот видишь! – гневно сверкнул глазами Александр Федорович.
– Вижу, – снова грустно вымолвила Ольга, – но я и дети почти не видим тебя, детям требуется твое внимание, твоя ласка… Не сердись, пожалуйста!
– А я не сержусь! – вдруг с вызовом произнес Александр Федорович. – Я согласен с этим! Но ты же знаешь, что я требуюсь стране! Постоянно! Каждую минуту! Я и на фронте, и в Зимнем! И в Москве! И в Ставке – что перечислять, зря тратить время! Я ответственен перед народом! Что может быть важнее?!
Ольга промолчала и ушла в другую комнату, к уснувшим детям, хотя хотела ему сказать: «Красиво говоришь, Саша. Как на митинге. А я – твоя жена. Неужели для меня ты не можешь найти других слов, не столь официальных? Дети спрашивают, где папа. Я говорю – он на работе, очень занят. Делами правительства. Но когда-нибудь они поймут, что ты ушел от меня, от них. Я не смогу, уже не в силах обманывать их, себя. Почему ты не говоришь мне, что разлюбил? Боишься? Перед народом ты искренний, смелый. Наверное, хочешь в его глазах выглядеть идеальным человеком, творцом новой жизни и примерным семьянином? Разве я не права, Саша?»
Ольга прислушалась – муж в соседней комнате что-то искал в шкафу, где висела его одежда. Она думала, что он зайдет попрощаться с ней, но услышала лишь, как вслед за ним безразлично хлопнула входная дверь.
Ольга открыла окно в детской. Свежий ночной воздух принес облегчение. Она подумала, что, возможно, Саша не обманывает ее. Действительно, занят сверх меры. И тяжелый груз взвалил на свои плечи. Выдержит ли он его? На отнюдь не атлетических плечах? Удивительный человек. И славный в общем-то… Энергии в нем как в работающем моторе, но если мотор можно выключить, то остановить Сашу, когда он видит цель и стремится к ней, не в состоянии никакая сила. Большевиков с ружьями и то обуздал. Сашей можно гордиться. Приходится…
Александра Федоровича во дворе поджидали два прапорщика – его обычная охрана. Он хотел отказаться от их услуг, но Терещенко, Коновалов и другие министры заявили, что в случае его отказа даже от такой минимальной охраны они поставят вопрос о ней на заседании правительства. Пуришкевич, злорадствуя, заметил ему: «Разогнали охранку! Кто теперь доставит сведения о планах большевиков? Никто! Без охранки, без шпиков, которых вы ненавидели, вы даже не знаете, что будет завтра, что нового выкинут большевики!» – «А что вы предлагаете?» – поинтересовался Александр Федорович. «Создать специальное фискальное ведомство!» – рявкнул Пуришкевич. – «Никогда!» – от негодования вспыхнул Керенский, услышав в ответ ехидный смешок собеседника, которого считал закоренелым реакционером, но с которым в какой-то мере считался, зная, что у него есть единомышленники и, согласно законам демократии, они могут быть представлены в Учредительном собрании, если их туда выберут.
У входа в Зимний Керенский отпустил прапорщиков домой, но они остались в вестибюле.
– Ко мне могут прийти… – замялся он.
– Не извольте беспокоиться! – заверили его прапорщики. Они знали, что он встречается с прелестной молодой женщиной. Но Александр Федорович недоумевал, откуда об этом известно поэту Александру Блоку. В одной небольшой компании он проговорился, что у Керенского роман с юной актрисой Тиме. Слава богу, слух не распространился. Пришлось позвонить Блоку. Поэт смутился, немедленно извинился. Александр Федорович не хотел травмировать жену и давать козыри врагам, которые тут же обвинили бы его в аморальности. И первым – Ленин. И вроде пока свои, правые эсеры, глядевшие в сторону большевиков, при необходимости не упустили бы случай дискредитировать лидера.
