Керенский бродил вокруг домика, к которому почти вплотную росли деревья, их колкие ветви задевали его лицо, но он не замечал этого. Статья Горького вызвала в его сознании поток мыслей, возникала речь, но говорить ее было некому, и постепенно в речи выкристаллизовывалась ее суть, укладывающаяся в небольшую статью – доведенный до минимума, но ослабевший крик его души: «Опомнитесь! Разве вы не видите, что воспользовались вашей простотой и обманывают вас? Все лицо земли Русской залили братской кровью. Вас сделали убийцами, опричниками. Поистине никогда в свое время не совершалось таких ужасов. Опричников Малюты Скуратова превзошли опричники Троцкого. Вам обещали хлеб, а страшный голод уже начал свое царство, и дети ваши скоро поймут, кто губит их. Вам обещали царство свободы, царство трудового народа. Где же эта свобода? Она поругана, опозорена. Шайка безумцев, проходимцев и предателей душит свободу, предает революцию, губит родину нашу. Это говорю вам я – Керенский. Керенский, которого вожди ваши ославили „контрреволюционером“ и „корниловцем“, но которого корниловцы хотели передать в руки дезертира Дыбенко и тех, кто с ним. Восемь месяцев по воле революции и демократии я охранял свободу народа и будущее трудящихся масс. Я вместе с лучшими привел вас к дверям Учредительного собрания. Только теперь, когда царствует насилие и ужас ленинского произвола, – только теперь и слепым стало ясно, что в то время, когда я был у власти, была действительно свобода и действовали правила демократии, уважая свободу каждого, уважая равенство всех и стремясь к братству трудящихся. Опомнитесь же, а то будет поздно и погибнет государство. Голод и безработица разрушат счастье ваших семей, и вы вновь вернетесь под ярмо рабства. Опомнитесь же!»
Стемнело. Ночь опустилась на лес. Александр Федорович шагнул в сторону от домика, выставив руку вперед, чтобы не натолкнуться на дерево. Ему казалось, что через несколько шагов наступит просветление, но чернота усиливалась. «Неужели мое открытое письмо не пробьет людскую темноту? – подумал он. – Если бы его было можно передать по царскосельской радиостанции? Увы…» Он с нетерпением ждал выхода газеты «Дело народа», куда послал письмо. 25-го пришла газета от 22-го. Он бросил взгляд на выходные данные – 1000 экземпляров. Но письмо было напечатано крупным шрифтом, без малейших изменений. «Кто-нибудь прочитает, кто тянется к правде – не к газете „Правда“, а к той правде, что в его письме. Товарищи прочитают, хозяйственные крестьяне, грамотные рабочие… И тут, как в кинематографе, их просветленные, добрые лица замелькали в его воображении – одно, второе, третье, десятое, сотое, тысячное… И тут неожиданно он почувствовал на своих щеках слезы. Он был чересчур сентиментальным человеком… Плакала его душа. От нестерпимой боли… Он здесь, в лесной глуши, а там где-то за темнотой горит свет, там люди, за свободу которых он действительно боролся, не щадя себя… Может, делал это неумело, из рук вон плохо… Но они аплодировали его словам и делам, бурно, искренне, не как артисту, а как человеку, заставившему их впервые почувствовать себя свободными людьми, решавшими судьбу своей страны в Советах… И свободу им нес не царь, а их адвокат, защитник, которого они признали своим руководителем… Теперь он разлучен с ними… наверное, поэтому плачет… От бессилия чем-нибудь помочь им…
«К концу пребывания в лесной сторожке меня стала преследовать навязчивая идея: пробраться в Петроград к открытию Учредительного собрания. Я считал, что это мой последний шанс изложить стране и народу правду о том, что я думаю о создавшемся положении», – вспоминал Керенский. Но ситуация не дала ему этого шанса. Кто опомнился, не поддался дурману большевиков, тот не остался с ними, бежал за границу, вступил в ряды Доброволии…
27 октября газета «Известия», контролируемая большевиками, опубликовала Декрет о мире. Совет народных комиссаров дал указание главнокомандующему генералу Духонину начать прямые переговоры с неприятелем по всей линии фронта. Духонин ответил, что «необходимый для России мир может быть заключен только по решению Центрального правительства». Телеграфная лента, кстати сохранившаяся в русском отделе Гуверовской библиотеки, принесла ему ответ: «…мы вас увольняем от занимаемой должности. Главнокомандующим назначается прапорщик Крыленко». Подписи: «Ленин, Троцкий, Крыленко».
Ленинские «Тезисы об Учредительном собрании», по существу, предрешили судьбу этого выборного органа, начались разговоры о том, что возникло «несоответствие между составом выбранных и волей народа», что «кризис в связи с Учредительным собранием может быть разрешен только революционным путем».
Выборы состоялись в середине ноября, в день, установленный Временным правительством. Предчувствуя неудачу, большевики собирались торпедировать выборы, но против их отсрочки выступил Бухарин, считавший, что население истолкует это как попытку похоронить Учредительное собрание. Из 707 мест большевики получили лишь 175.
Это не устраивало Ленина и по его приказу Учредительное собрание было распущено.
Об этом, о гнусном и коварном обмане большевиков выбрать систему власти решением Учредительного собрания, вспоминал Александр Федорович, находясь в эмиграции и читая стихотворение в прозе Дона Аминадо: «Чудно Учредительное собрание, когда вольно и грозно вздымает оно волны народного гнева, вскипая и пенясь, как темная бездна, разъявшая лоно, и чрево, и прочее, чтоб бросить свой вызов проклятым столетьям!..
Тогда появляется морда матроса, скуластая морда, изрытая оспой, – и все понимают, что это не просто нетрезвая личность сюда затесалась, а это и есть потревоженный хаос, который дремал под шатрами Мамая, храпел и свистел под парчой византийской, а ныне, проснувшись, плюет и гогочет с балкона божественной пани Кшесинской!..»
Читал, улыбался и был удовлетворен, что умные рассудительные люди со временем поняли, что в семнадцатом году, да и теперь, Россия не готова к резким демократическим переменам – в стране почти напрочь отсутствует гражданское общество. И он это понял с опознанием, но не сожалеет о случившемся – кто-то должен был быть первым, попытаться первым повернуть страну к свободе. Не удалось, но шаг был сделан, именно им – Александром Федоровичем Керенским, и вспомнят ли о нем потомки – не столь важно, более важно, чтобы тяга к демократизации не утихала в России. И он будет напоминать об этом людям. Для этого нужно жить как можно дольше – не известно на сколько лет затянется на родине большевистское засилье. Об этом он думал уже в эмиграции, а после отъезда из Петербурга старался сохранить жизнь и надеялся, что недовольство народа разрухой в стране, перешедшее в буйство, прекратится, скоро, может, даже через несколько месяцев, надеялся, что люди опомнятся. Он видел Ленина на Первом съезде Советов. Пришел туда без охраны, ничего и никого не боясь. Сказал, что готов отдать полноту власти любой партии, если такая найдется. Сказал, зная, что такой партии нет. И вдруг один из людей, сидящих рядом с Лениным, нагло выкрикнул: «Есть такая партия!» Депутаты съезда встретили это заявление с усмешкой. Улыбнулся и Александр Федорович. Ленин не произвел на него особого впечатления – не интеллигент и не мужик – что-то среднее. Смутили едкие до ненормальности узкие глазки Ленина. Трудно было заподозрить в этом «среднем» человечишке дьявольскую хитрость и беспардонность. Еще более удивил народ, пошедший за, как оказалось, чудовищем, призывавшем людей к жуткой и беспощадной междоусобице. Видимо, народу, доведенному до отчаяния не прекращающейся войной, было безразлично, кто придет к власти и к чему тот будет призывать. Лишь бы ушел он, Керенский, при котором росла разруха, а слова его о свободе стали для разъяренных людей пустым звуком, не дающим ни хлеба, ни долгожданного мира. Но еще оставались люди, для которых свобода была желаннее куска хлеба.
